Единородная дочь

В первый день сентября 1974 года у одинокого еврея Мюррея Джейкоба Каца родилась дочь. Мюррей жил на заброшенном маяке на мысе Бригантин через залив от Атлантик-Сити. В те времена эта островная метрополия славилась своими отелями, роскошным пляжем Променад, конкурсами «Мисс Америка», а также огромным банком спермы, этаким «семенным фондом», сыгравшим свою роль в становлении Монополии.

Старый маяк, который Мюррей считал своей собственностью, как отшельник обжитую им пещеру, называли «Оком Ангела». Маяк давным-давно устарел и не использовался по назначению, что вполне устраивало бедолагу, ведущего уединенный образ жизни. В Америке конца XX

века с ее насквозь эротизированной культурой Мюррей чувствовал себя безнадежно отставшим от современности. Когда-то керосиновое «Око Ангела» помогало тысячам кораблей благополучно миновать опасную отмель Бригантин. Теперь же Мюррей зажигал здесь огонь по своему усмотрению, а обязанность предотвращать кораблекрушения принял на себя новый, снабженный мощным прожектором, маяк береговой службы Соединенных Штатов на острове Абсекон.

Мюррей до мельчайших подробностей знал историю «Ока Ангела» — как славные его страницы, так и позорные. Он мог часами рассказывать о той грозовой июльской ночи 1866 года, когда закончился керосин и британский бриг «Уильям Роуз», груженный чаем и китайским фарфором, вдребезги разбился о прибрежные скалы. И о туманном мартовском утре тысяча восемьсот девяносто седьмого, когда погасла главная горелка и трагически погибла «Люси И», прогулочная яхта Александра Стрикленда, подшипникового короля из Филадельфии. В годовщину этих катастроф Мюррей непременно устраивал поминовения, взбирался по крутым ступенькам башни и зажигал фонарь именно в тот момент, когда «Уильям Роуз» или «Люси II» должны были, по его подсчетам, появиться на горизонте. Он свято верил во Вторую Возможность. Тому же, кто вздумал бы спросить Мюррея, какой смысл запирать конюшню после того, как лошади украдены, он бы ответил: «Смысл в том, что сейчас конюшня закрыта».

Во время зачатия дочери сексуальная жизнь Мюррея сводилась к тому, что он был донором спермы при исследовательском центре, известном как Институт Сохранения. Сотрудники центра проводили геронтологические исследования: изучали изменения половых клеток в процессе старения человека. Мюррей, сидевший без гроша, записался в доноры без колебаний. Раз в месяц он приезжал в это славное заведение, помещавшееся в трехэтажной кирпичной развалюхе с видом на большую Яичную бухту. Там медсестра приемного отделения миссис Криобель выдавала ему стерильную баночку и провожала наверх в комнату, оклеенную глянцевыми цветными вкладышами из «Плейбоя» и порнографическими письмами, якобы присланными в «Пентхауз» (сочиняли их, естественно, сами сотрудники этого малопочтенного издания).

Институт Сохранения не только исследовал сперму обычных граждан, но и собирал ее у лауреатов Нобелевской премии, тем самым делая наследственные черты гениев доступными для домашних экспериментов в евгенике. Как оказалось, тысячи женщин с нетерпением ждали появления на рынке подобного товара. «Нобелевская» сперма была дешевой, надежной и простой в обращении. Женщина покупала простенькую спринцовку и впрыскивала в себя драгоценную жидкость — creme de la сrеtе, а девять месяцев спустя производила на свет нового гения. Лауреаты же за свои добровольные пожертвования драгоценной спермы не получали ничего, кроме глубокого удовлетворения от мысли о весомом вкладе в благородное дело усовершенствования генофонда человечества. Мюррей Кац, отставной клерк, в свое время исключенный из Ньюаркского общественного колледжа, а ныне волею судьбы живущий в безбрачии, получал по тридцать долларов за пробу.

Как-то вечером пришло сообщение, телеграмма (как у всякого нормального отшельника, телефона у Мюррея не водилось):

ВАША ПОСЛЕДНЯЯ ПРОБА ЗАГРЯЗНЕНА ТЧК ЯВИТЬСЯ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ТЧК

«Загрязнена». Читай «заражена». От этого явного эвфемизма у Мюррея все внутри похолодело. Рак, точно. В его семени обнаружили злокачественные клетки. Так и есть. Ему конец. Мюррей сел за баранку допотопного «сааба» и отправился через мост Бригантин в Атлантик-Сити.

Десяти лет от роду Мюррей Джейкоб Кац начал задумываться над тем, есть ли вечная жизнь на небесах, жизнь после смерти, в которую безоговорочно верили его многочисленные друзья из христианских семей. Тора рисовала настолько яркие и впечатляющие картины жизни и смерти праотцев наших, что казалось вполне уместным считать смерть чем-то не столь обыденно-безысходным, как можно было судить о ней, скажем, по окоченевшей кошке, найденной в ньюаркской канализации.

— Папа, а у евреев есть рай? — решился на вопрос Мюррей вечером того же дня, когда и обнаружил упомянутую кошку.

— Тебя интересует не описание рая, а представление евреев о рае? — ответил отец вопросом на вопрос, подняв глаза от своего Маймонида [1] . — Это бесконечные зимние вечера у камина, когда мы получаем наконец возможность прочесть все книги на свете. — Фил Кац был самозабвенным трудягой, и у него было больное сердце. Через месяц его сердце окончательно заглохнет, как перегруженный мотор автомобиля. — Не только известные книги, а все-все, что когда-либо было написано и чего просто так не достанешь — забытые пьесы, романы авторов, о которых ты никогда и не слышал. Хотя я лично глубоко сомневаюсь, что такое место существует.

С тех пор прошел не один десяток лет. Папы давно не стало, а Мюррея жизнь занесла в Атлантик-Сити. И здесь, потихоньку обживаясь, он превращал свое постоянное обиталище в некое подобие папиного рая. Книга за книгой выстраивались вдоль стен спиралевидные башни, словно цепочки ДНК, представляя интеллектуальную пищу коре его головного мозга, мозга высокоразвитого млекопитающего, и возбуждая удивительными запахами скрытые в душе инстинкты реликтового пресмыкающегося. Неистребимый запах библиотечной макулатуры, ядреный плебейский аромат подержанного чтива, чердачный душок побитых плесенью энциклопедий… Когда книги стало уже некуда ставить, Мюррей попросту соорудил деревянную пристройку, окружив ею башню маяка, подобно тому, как шумная возбужденная толпа прилично одетых фанатиков, числом человек в триста, окружала сейчас Институт Сохранения. Человек триста, не меньше, но и не больше, размахивали плакатами и скандировали: «Это — грех». Со стороны моря выстроилась целая флотилия яхт, на мачтах которых развевались вымпелы с лозунгами «Таинство зачатия священно», «Сатана был младенцем из пробирки», «Хорошая мать — замужняя мать». Мюррей двинулся через вытоптанный газон к зданию, медленно и осторожно, как и подобало в сложившихся обстоятельствах благоразумному еврею. «Господь поразил Онана» — гласила надпись на плакате скелетоподобного старичка, замершего, словно кузнечик на тощеньких задних лапках. «Бог любит лесбиянок, Бог не терпит лесбиянства!» — вносил разъяснения плакат лопоухого юнца, которому пристало бы играть главную роль в «Жизнеописании Франца Кафки». Мюррей перевел взгляд на заграждение из деревянных щитов, на охранников, выстроившихся вдоль него и нервно поглаживавших автоматы, взвесил собственные шансы добраться до здания целым и невредимым. Кто-то из демонстрантов потянул Мюррея за полу пальто.

— Прибереги сперму, — посоветовала ему бледная женщина с лошадиной челюстью, чей плакат гласил: «Искусственное оплодотворение-Вечное проклятие».

Мюррей уже был возле самых баррикад, когда чья-то рука легла ему на плечо. Он обернулся. Один глаз остановившего его демонстранта скрывала черная кожаная повязка. Для вящего прославления Имени Своего Господь наградил сего истинно верующего массивными бицепсами, внушительной осанкой и завораживающим блеском единственного уцелевшего глаза.

— Что принесет тебе пролитое семя, брат мой? Тридцать долларов? Тебе недоплачивают: Иуда получил серебром. Воспротивься соблазну, брат!

— Видите ли, мою последнюю пробу забраковали, — оправдывался Мюррей. — Похоже, меня прогонят.

— Объясни этим людям, что они не правы. То, что они делают, — грех. Выполнишь мою просьбу? Мы здесь не для того, чтобы судить вас, — не судите да не судимы будете, так говорил Господь, — все мы грешники. Я сам грешник. — И тут громила торжественно сорвал повязку. — Если человек покушается на собственную плоть, это же великий грех.