Единственная любовь Казановы
Шрифт:
В тот момент, когда он произносил это, в покои вошел Казанова — старцы не видели его целую неделю. Они обменялись победными взглядами, ибо истолковали его внезапное появление как ответ на свою веру в духов. Все, все будет хорошо. Однако после обмена первыми дружескими приветствиями беседа не завязалась — такое было впечатление, что каждую из сторон одолевали тайные мысли. Да так, несомненно, и было, ибо одна сторона ничего не сказала про монсеньора Ломбардини и полученное через него послание, а Казанова ничем не намекнул на то, что они обсуждали с Марко. Естественно, Казанова прибег к помощи «Ключа Соломона» и, зная, что расстается со стариками, постарался в угоду им дать такие ответы и указания свыше, какие, он знал, им больше всего хотелось бы услышать…
— А теперь, — промямлил Брагадин, — нам следует, я думаю, спросить божественный «Ключ» про Джакомо. Должен ли он оставаться в лоне церкви? Должен ли оставаться в Венеции?
Казанова, который только и думал о том, как об этом заговорить, обрадовался. Однако сделал вид, будто противится их воле:
— Но мы же спрашивали об этом всего две недели назад, и ответ был категорический…
Конечно, он дал себя уговорить, и то, как он без улыбки или малейшей дрожи в лице наблюдал за стариками, которые с самым серьезным и уважительным видом следили за его манипуляциями, говорило о том, насколько умел владеть собой Казанова, пока производил свои трюки и наконец получил — на сей раз вполне ясный — ответ оракула:
«Дж. следует остаться в лоне церкви, но немедленно уехать в Рим».
Однако, ничего не зная о визите Ломбардини, Казанова был несколько озадачен и даже чуточку раздосадован тем, с каким восторгом было встречено изречение оракула. Одно дело, когда ты покидаешь Венецию из-за чересчур распалившейся любовницы, и совсем другое, когда твои друзья радуются этому.
— Но как же я поеду в Рим? И почему я должен туда ехать?! Я живу здесь, все мои друзья, все, кто мне дорог, находятся в Венеции. И потом — как же я поеду без денег? Мне что же, идти туда пешком, как средневековому пилигриму?
И тут вдруг разыгралась одна из «чувствительных сцен», характерных для восемнадцатого века и настолько претящих нашей привычке выражать свои чувства, что когда старики, обливаясь слезами, которые так и текли по их румяным щекам, принялись обнимать Казанову, а он обнимал их — с нашей точки зрения, это выглядело нелепо и притворно. Но, право же, тут не было ничего нелепого или притворного — просто старики выражали так свое огорчение предстоящим расставанием. Что же до денег, то сенатор Брагадин предложил своему юному другу две сотни дукатов, чтобы он мог добраться до Рима, и немного карманных денег, чтобы продержаться там…
Упоминание о деньгах, что всегда вызывает интерес, мгновенно осушило слезы старцев, и они погрузились в шумную и оживленную дискуссию о том, как Казанове следует ехать в Рим и под чьим покровительством там жить. Их разговор прервало появление слуги, который принес Казанове письмо, врученное «гондольером, который ждет ответа». Наступило молчание; Казанова же, взглянув на надпись на конверте, увидел ставший уже до тошноты знакомым почерк. Он в смущении поднял взгляд и обнаружил, что старики тоже уставились на письмо — Брагадин знал, от кого оно, а двое других догадывались, что оно, очевидно, от женщины. Все трое быстро отвели глаза и принялись оживленно, но весьма искусственно что-то обсуждать, а Казанова отошел с письмом к окну. Он прочел:
«Джакомо мой Джакомо почему ты предал меня Андзолето говорит ты уже нарушил все свои обещания и покинул храм нашей любви. Ох Джакомо никогда не думала что ты так поступишь ведь ты обещал ждать меня днем и ночью и Андзолето говорит ты отослал Блеза этого честного француза который тоже так тебя любил. Как ты можешь быть таким изменщиком неужели ты забыл наши слезы и поцелуи и все наши восторги. Ох Джакомо вернись разве я не отдала тебе то что для женщины дороже жизни — мою честь и что теперь со мной будет если кто обнаружит…»
На этом Казанова, сгорая от волнения и нетерпеливого желания скорее покончить со всем, прервал чтение.
— Скажи гондольеру, что ответа не будет, — сказал он, вытирая лоб. — Скажи, что я уехал из Венеции…
И он сунул последнюю мольбу Розауры о любви в карман панталон.
Трое мудрецов из замка Брагадина решили, что коль скоро Казанова, будучи молодым левитом [51] и шалопаем, растратил все свои деньги, то пусть едет в Рим самым дешевым способом — на «водяном дилижансе» в Чоггиа и Падую, а оттуда в обычной почтовой карете в Рим. Казанова предпочел бы путешествовать с помпой — доехать в гондоле с гербом Брагадина и двумя гондольерами в ливреях до материка, а оттуда до Рима — в отдельной почтовой карете. Но поскольку Брагадин не собирался платить за эту скромную роскошь, Казанова в приступе экономии решил и сам не платить. Розаура обошлась ему в немалую сумму — тут и казино, и Блез, и Дзордзе, и чаевые Андзолето и Марте, и французские вина, и французские ужины, и музыканты, и подарки… Тем не менее он вовсе не был без гроша в кармане, как дал понять Марко и остальным, ибо у него было около девяноста венецианских цехинов наличными и аккредитивы на три тысячи дукатов.
51
Левиты — сословие служителей в храмах у древних евреев.
«Водяной дилижанс» (собственно, это была старая баржа с сиденьями) покидал Венецию задолго до рассвета. Утомительные и неудобные средства передвижения Старого Света и отправлялись в равно неудобные часы.
Над источающими сырость каналами стоял холодный туман, и Казанову, хоть он и был закутан в дорожный плащ из толстого сукна, пробрала дрожь, когда переполненная баржа двинулась в свой неспешный путь. Забрезжила заря, мир расцветился первыми красками, и пассажиры зашевелились — это были в основном мелкие торговцы и крестьяне, приезжавшие по делам в Венецию. Как часто бывает, предрассветный час был самым холодным из всей ночи. Казанова плотнее закутался в плащ и из человека общительного превратился в мрачного субъекта, не любящего общества своих собратьев. Хотя его толкнуло в этот путь упорное желание Розауры разжечь угасающий огонь любви, Казанова жалел, что покидает Венецию. День разгорался, и Казанова принялся озираться, пытаясь при бледном свете различить лица своих случайных спутников… По воде пронесся окрик, и из тумана вынырнул на быстрой сандоло [52] Дзордзе с пакетом.
52
Сандоло — лодка, лодчонка (ит.).
Джакомо дал преданному слуге дукат и вскрыл печать на пакете. Он был так огорчен отъездом из Венеции, что, хоть и догадывался о содержимом пакета, не мог сдержать нелепой надежды — а вдруг это помилование, посланный в последнюю минуту призыв вернуться в город карнавала и смеха. Но это оказалось, конечно же, письмо — последняя, или, пожалуй, еще не совсем последняя, мольба Розауры. Не дочитав письмо до конца, Казанова продолжал сидеть с мрачным видом, закутавшись в свой толстый плащ, пока его не вывел из раздумья возрастающий гомон вокруг.
Солнце взошло над спокойной гладью лагуны, небо, и воды, и далекие земли заиграли своими вечно меняющимися красками, и пассажиры, сбросив с себя оцепенение, оживились и сухим белым вином, полентой [53] , колбасой с чесноком на толстых кусках хлеба и прочими деликатесами стали отмечать наступление нового дня. Вид всеобщего веселья и поглощаемой со смаком еды разжег у Казановы аппетит, и он обследовал содержимое корзины, которую при прощании вручили ему друзья. Он обнаружил в ней деликатесы, которыми можно было бы накормить троих мужчин: заливных перепелок, цыплят, ветчину, большой кусок масла в глиняном горшочке, свежий хлеб, фрукты, маленькие пирожные и несколько бутылок вина.
53
Полента — кукурузная каша (ит.).