Единый учебник новейшей истории
Шрифт:
В День Конституции выступили два ее главных защитника – господин Зорькин и господин Медведев. Господин Зорькин удивил, сказав, что на него (в виде судьи) никогда никто «не давил» (в виде власти) – замечательное выражение, кстати.
Умиление мое длилось ровно секунду, после чего оно усилилось, потому что слово взял Главный Гарант Конституции – он тоже сказал, что на суды наши никто никогда не давил (в виде власти), и они совершенно свободно принимали решения (в виде совести).
Хрен его знает-то ли я уже на Луне, то ли они только что с Луны оба.
Интересно, а зачем человеку на шестом десятке лет сесть во власть до семидесяти двух? Непрерывная ложь ведет же к слабоумию.
Я понимаю, конечно, что у некоторых к семидесяти годам развивается особое прозрение, но, как правило, все заканчивается иначе, печальнее.
Ложь меняет химию ливера, возникают ненужные напряжения в органах, клетки испытывают дрожь, омерзение, и болезнь Паркинсона к этому сроку была бы вполне
И все же – зачем, в чем причина столь удивительного упорства?
Не хочется в гроб? Так, всем же не хочется, но есть же еще и неизбежность.
Конфуций говорил: крестьянин может дожить до ста лет, чиновник – никогда.
Хочется кануть в Лету в обнимку с золотым унитазом?
Ну, что ж, это, возможно, и объясняет упорное желание посидеть на стуле, но все-таки, ради чего? Может быть, кроме унитаза есть еще что-то? Ведь своим человек может считать только недавно проглоченное, но и то только на какое-то время.
А так – все общее. Так чего ж неволиться-то и промежность сквозить, гульфирона тарунить? Ради чего?А как приятно будет мне, в свои сто двадцать, пройтись по их могилам – все-таки, есть у меня такая мечта – и, подойдя к надгробию, прочитать: «жил, был, сы-по», а потом и подумать: «Ну, как, там, наконец? Не голодаешь?»
В церковных технологиях появляется что-то новое.
Зашел я в церковь – небольшая церквушка на Серафимовском кладбище в Петербурге (ну, там, свечки поставить, и все такое). Батюшка – большой, колоритный, к нему прихожанка после службы бросилась: «Благослови, батюшка!» – руку ей, не глядя (не потому что презирает, а потому что время дорого) – приложилась. Другая прихожанка к нему с вопросом о молебне.
«Но вам же сбросили CMC!» – а она все не утихает, мол, будет молебен или не будет. И тут батюшка произносит: «Если погода будет хорошая – будет молебен, а если хреновая, прости меня Господи, то не будет».
Девушки рядом прыснули, но я удержался – уж очень величественно он это сказал.
Господин Медведев назначил господина Рогозина старшим над ВПК. Ох, и попрем теперь в этой области, ох, и попрем! Просто никакого тебе не будет удержу. А до этого господин Рогозин наблюдал у нас за НАТО – там перли не мы, а нас. А до этого он наблюдал за Калининградской областью из-за расширения ЕС – расширению ЕС это его наблюдение совершенно не мешало. А до этого он в Думе наблюдал за международными нашими делами – нас международно выдворили отовсюду. Но теперь-то уж точно попрем, теперь он в ВПК.
К переменам: все меняется, даже почтовые ящики, и Вася может завтра стать Петей. Вот и в правительстве перемены. Кудрин сказал, что он поражен масштабами. Присоединюсь к нему – я тоже поражен. Неглупых выводят из-под удара и заменяют их на глупых и на очень глупых. Смена белья – первый барак меняется со вторым. Это здраво, поскольку при проверке не разобраться где и чей запах.
Науки можно вызубрить, но мудрость – никогда. Недавно прочитал, что Владим Владимычу «все равно, когда его поливают поносом».
Ах, Владим Владимыч, уж этот русский язык, я вам скажу, это что-то.
Понос случается, поливают другим.А Дмитрий Анатольевич продолжает выступать.
С предложениями.
Ну, как не поздравить человека с приступом настоящего мужества. Экая несгибаемость. Другой давно бы удалился в келью, где, уставясь в стену, бубнил бы что-то похожее на «… клятвенно обязуюсь сейчас же пожертвовать все наследство, полученное от тети Зины, на благотворительные цели…» – а тут – все о государстве, о благе его, о благе.Вчера моему командиру роты Александру Александровичу Раенко исполнилось 80 лет.
Он когда-то, сорок лет тому назад, командовал нашей курсантской ротой в Каспийском высшем военно-морском училище имени СМ. Кирова.
Много воды утекло с тех времен. Мы его тогда страшно боялись, клички ему давали и «Саша – тихий ужас» и «Мазандаранский тигр», но потом, я, например, довольно быстро понял, что именно он и подготовил меня к жизни на флоте, и я уже ни черта не боюсь.
Конечно, это знание пришло не сразу, но оно пришло – мне было с кем его на флоте сравнить, и это сравнение было только в пользу нашего Сан Саныча.
А в училище – Господи, как же мы его боялись. У него дергалось лицо, голос звенел, казалось, что вот сейчас он разнесет нас в пух и прах.
Но, удивительно, он не ругался матом, не унижал, не оскорблял, но распекал он так, что хотелось провалиться сквозь землю от стыда.
И было видно, что он переживает за дело, что он все принимает на себя и все через себя пропускает.
У него была астма, но по тревогам он бежал рядом с нашим строем, в противогазе. Как он все это выдерживал, больной же человек – одному Богу известно.
Слюнтяи, мальчишки, сопляки – вот, что читалось на его лице, но он ни разу нас так не назвал. И на гауптвахту у него за все годы попали только считанные люди. Самое страшное слово «негодяй», но и им были увенчаны немногие.
Я нашел его телефон – он теперь живет в Севастополе – я позвонил ему, хотя не слышал его голос почти сорок лет, просто не решался ему позвонить, потому что мне надо было собрать силы и сказать ему, как я ему признателен, как я его ценю, и как помню о нем.
Тут у него была недавно операция на сердце, ребята позвонили, я немедленно выслал денег, и не я один – мы сбросились, ему сделали операцию, слава Богу, удачно.
Он потом всем передал слова благодарности, а мне написал несколько слов: «Саше, моему ангелу-хранителю…». И сейчас, когда я услышал в телефоне
А он говорил, что он помнит всех, но только может спутать – все-таки ему уже восемь десятков, и что он сам-то никого не отчислял, но был же порядок, и так надо было поступать в соответствие с законом.
А я ему говорил, что Петя просто хотел бы услышать его, и он, Петька, закончил тогда гражданский вуз, и он до сих пор работает, химик по специальности, что-то там рядом с нефтью, и что он его тоже помнит, а что выгнали его из училища, так это же судьба – как от нее уйти.
А потом я ему рассказал, что я служил на Севере, что на лодках я пробыл более десяти лет, и все это по 250 суток ходовых, без выходных и отпусков, и что мы ходили подо льды и в Атлантику, и что мы шли наощупь рядом с айсбергами.
А он говорил, что он все это знает, и что за службой всех своих курсантов следит, и чтоб я только никогда не сдавал своих, а я возмутился, и сказал, что никогда не никого не сдавал.
«Да, знаю я, знаю, – говорил он мне, – но ты только аккуратно, ты на виду, а ты очень резкий», – на что я ему сказал, что мне есть в кого быть таким резким.
«Но время же было такое, – говорил он, – столько мальчишек – и драки, и пьянки, и из канавы я вас доставал, и воровство было – надо же было со всем этим совладать!»
А потом мы вспомнили и начальника нашего факультета капитана 1 ранга Бойко – это был великий трудоголик, с которого наш Сан Саныч, чувствуется, брал пример.
Вообще, в те времена всегда были примеры – им следовали, подражали, их любили.
И наш начальник факультета чувствовал, что курсанты его любят – мы, проходя мимо, отдавали ему честь, а он останавливался, вытягивался в струнку и сиял – да, было такое время.
И время то было очень жестким, и попали мы на флот, а там шаг в сторону – смерть, и как это объяснить этим пацанам, обалдуям, что завтра они будут рисковать не только своей жизнью, но и жизнью всего экипажа, и как они по жизни пойдут с этим своим юношеским максимализмом, когда есть только два цвета – только черное и белое.
А я ему пытался рассказать, что нам же было по семнадцать лет, и что у многих не было отцов. Вот, например, у меня его не было с шестнадцати – он ушел из семьи – и меня это обожгло так, что я был словно кусок головешки, а тут еще училище, а потом флот.
Мы с ним еще долго говорили и говорили и не могли наговориться – все-таки, я к этому разговору готовился долго.
Почти сорок лет.Ах, Россия – кочки, да поля, да курлыканье журавлей в чистом небе. А ты стоишь, запрокинув голову, и смотришь на то, как они летят, а вокруг, на сколько хватает глаз, синь небесная, да горизонта черта далекая – и ничего-ничего нет более, будто остановилось все, никуда не движется. И делать тут ничего не надо, потому что не за чем. Все равно все сделается мимо тебя и помимо, и отменят все начатое тобой, как вредное, и перепашут все уже вспаханное.
Сегодня подумал о себе, как о зеркале, в котором педагоги нашего народа, его наставники, репетиторы, учителя, гувернеры и вожаки медведей могут увидеть себя в натуральную величину.
Я, что ветер – он дует с равной силой и на праведников, и на воров.
То есть, я в оппозиции даже к самой оппозиции.
И потому меня не печатают, не приглашают, гонят отовсюду.
А как только я появляюсь случайно на телеэкране, то после первой же моей фразы телеведущие приобретают выражение лица «нас уволят сейчас всех», хотя я никого и никогда не проклинаю персонально, не увечу словесами.
Но даже когда я молчу, очевидцы замечают, что выражение моего лица, сияние глаз, особенно их уголки и форма моего носа сейчас же свидетельствует о полной утрате Россией своей государственности, национальной принадлежности, культурных особенностей, непроходящих ценностей, о коррупции, повальном воровстве и глупости властьпридержащих, о подлости всех органов государственного организма вместе взятых, а так же взятых порознь, то есть, в порядке очередности.
И еще я бы уподобил себя дождю, который поливает всех и каждого не из ненависти, а лишь только по природе своей – кажущейся примитивной в устройстве молекул.
И природа та заключена в особенности этих капелек запоминать омытое, и нести это знание все дальше и дальше по берегам этой жизни в наш общий, живой Океан.
То Океан наших знаний. Знаний о мире и о себе.Внутри него должна быть доброта – не результат случайных построений и мутаций, но единственный выход накопленного жизненного опыта.
Внутри его должна быть прямота – не результат вольного обращения с ДНК, но его причина.
Внутри его должна быть искренность – соединение всего вышесказанного в лице и в манерах, что неизменно манило бы к нему несчастных, ищущих повсюду защиты.
Это я о православии президента веду речь.
Оно, оно, оно… полноте, не выдерживаю, слизь, знаете ли, появляется везде и не дает дышать.А полицейские теперь возьмут на себя обязанности по охране главных наших ценностей – глав госкорпораций. После этого я хожу тревожный, но спокойный наружно, надрываясь в метелях полуденной пыли – в Петербурге давно не мели – и не знаю благодарить ли так просто или же целовать ему жилистую руку – звезда наша, звезда. Не было б ее – не перенести было б эту беззвездную муку.
И еще: Рослесхоз запретит гулять по лесу с бензопилой. А ведь раньше гуляли. Я теперь сошью себе штаны из корабельного брезента. Широкие. И буду прятать бензопилу там. Не представляю себе прогулки по лесу без нее.