Эдмунд Гуссерль в контексте философии Нового Времени
Шрифт:
Предисловие
Философия Нового Времени всякий раз отсылает нас к метафизике Средних веков и Возрождения, поскольку позиционирует себя в отношении этой метафизики. Проводя грубое разделение по этому признаку, можно сказать, что британская скептическая философия уничтожает метафизику, немецкая классическая философия занимается тем, что спасает её. А французская философия балансирует между ними на нейтральной полосе языка, – поскольку и те, и другие суждения равно принадлежат языку.
Соответственно, борцы с метафизикой отрицают возможность какого-либо «чистого познания», не запятнанного опытом, учёным и житейским; в то время как спасители метафизики, стоящие в одной шеренге с Кантом, всё время отыскивают в человеке способность к такому познанию, как то: «чистый разум» или «чистый трансцендентальный опыт». К проповедникам «чистого опыта» как раз относится Гуссерль. Подобно тому, как Им. Кант производит редукцию разума до самого последнего абсолютного его содержания, или до «чистого разума», так и Гуссерль проводит редукцию
«…чистая, или трансцендентальная феноменология получит свое обоснование не как наука о фактах, но как наука о сущностях (как наука „эйдетическая"}, как наука, которая намерена констатировать исключительно „познания сущности" — никакие не „факты". Соответствующая редукция — редукция психологического феномена до чистой „сущности", или же в выносящем суждения мышлении редукция фактической („эмпирической") всеобщности до всеобщности „сущностной" — есть редукция эйдетическая.»
Спор между двумя партиями классицизма идёт о возможности априорного знания. Если для Юма никакого априорного знания не существует, то, согласно Канту, человек располагает в своём уме априорным знанием всеобщего закона поступка. Гуссерль также утверждает, что возможна априорная наука: «феноменология должна быть обоснована здесь как наука сущностная — „априорная"». Он обвиняет скептиков в слепоте к идеям: «Слепота к идеям — нечто вроде душевной слепоты: вследствие предубеждения люди уже не способны доставлять в поле своих суждений то, чем обладают они в поле созерцания. На деле же все беспрерывно, видят „идеи" и „сущности", оперируют ими в своем мышлении, осуществляют суждения относительно сущностей, — только что со своей теоретико-познавательной „позиции" отрекаются от них».
Несмотря на это, Гуссерль не относит себя безусловно к идеалистам: он критикует также эту партию, указывая, что «и на их стороне царит неясность: тут, правда, признают чистое мышление, мышление „априорное", и отвергают главный тезис эмпиризма, но только не доводят до рефлективной ясности сознания то, что имеется такая вещь, как чистое созерцание…». Речь, при этом, идёт о созерцании сущностей, каковое созерцание он решительно отличает от иллюзии, фантазии, воображения, сочинённого представления и т. п., и сближает с чувственным восприятием. Кратко говоря, утверждает наличие у человека «третьего глаза»: «постижение и созерцание сущности — это многообразный акт, и в особенности высматривание сущности есть дающий из самого первоисточника акт, а — как таковой — он есть аналог чувственного восприятия, а не воображения».
Сомнительная «продвинутость» Гуссерля по отношению к Юму и Канту, его близость к нашему времени, заключается в индивидуализме и субъективизме. Для Юма и Канта человек имманентно социален, коммуникативен: он открывается другим людям и осуществляется в отношениях с другими людьми. И это человек Нового Времени; взятый с позиции науки, в которой нет места религии. Их интересует вопрос: можно ли мыслить человека вне религии? Может ли он существовать в имманентных ему общественных формах, будучи существом только рациональным? Не будет ли общество без религии войной всех против всех? Словом, не исчезнет ли мораль вместе с религией? И возможна ли свобода воли без религии? Поэтому их головной интерес лежит в моральной философии, или философии морали. Они хотят сделать мораль предметом науки, изъяв её из ведения религии. Отсюда, Юм и Кант интересуются разумной волей человека, осуществляющейся не в акте рефлексии, а в отношении к ближнему: в поступке, которому может быть приписана моральная ценность, и в отношении которого выносится моральное суждение. Для Канта истинный, или чистый разум, – необусловленный опытом и предшествующий таковому, – существует не сам в себе, как некое переживание, и не в качестве познающего разума, но – в качестве интеллигенции моральной воли, как абсолютный нравственный императив. Таким образом, субъект кантианского чистого разума необходимо открывается другому субъекту, поскольку содержание его разума, будучи моральным, имеет смысл только в отношении к другому: он осуществляется только в партнёрстве. В отличие от этого, разумный субъект Гуссерля закрыт, замкнут на себя в рефлексии своих переживаний. Понятно, что в акте рефлексии мораль не присутствует необходимым образом. В то же время, в психологии Гуссерля нет такого душевного начала как свободная воля, которая осуществляется к другим. Ведь свобода – это нравственное и политическое понятие, поэтому свободная воля необходимо моральна и социальна. Если же воля берётся только в деятельном аспекте, как воля к усмотрению каких-то содержаний, то к ней неприложим предикат «свободная». Именно такова воля Гуссерля: она осуществляется в акте сознания, или умного созерцания. Соответственно, Гуссерль говорит уже не о «чистом практическом разуме», но «чистом сознании»:
«В первой книге мы изложим общее учение о феноменологических редукциях, делающих зримым и доступным для нас трансцендентально очищаемое сознание с его сущностными коррелятами, и постараемся обрести также и определенные представления о наиболее общей структуре такого чистого сознания (sic!)».
«…трансцендентальная проблема предполагает не подлежащую сомнению основу, в которой должны быть заключены все средства для ее разрешения. Эта основа есть здесь не что иное, как субъективность жизни сознания вообще, в которой конституируется возможный мир как наличный».
В общепринятом словоупотреблении сознание есть как раз способ включения субъекта в общественный контекст. Не случайно о социально ответственном субъекте говорят: он сознательный человек. В моральном аспекте сознание – это совесть. Однако Гуссерль схватывает сознание не в его принципиальной общественности, но со стороны субъективности, или в неадекватном аспекте: в его подходе не сознание конституируется миром, но мир конституируется сознанием. Это было бы справедливо, если бы сознание было врождённым, подобно инстинкту. Но это не так: сознание человек обретает в процессе вживания в мир, в процессе социализации. Из всего субъективного сознание в наименьшей мере субъективно. Любой персональный менталитет коренится в общей ментальности (или в «коллективном бессознательном», по Юнгу). Кроме того, сознание есть также феномен языка, принадлежащего исторической общности. Отсюда ясно, что сознание невозможно редуцировать иначе как в аналитической рефлексии не моего, но чьего-то другого сознания. Или речь идёт не о сознании как таковом, а о предварительных мнениях, суждениях и оценках, ибо «грязное» сознание Гуссерля есть предрассудочное, предвзятое, навязывающее свой априорный порядок внешнему окружению. В таком сознании мораль существует только как предвзятость, как прокрустово ложе, в которое укладывают насильно, но не как способ со-бытия с другими людьми. Что получится, если это сознание «очистить»? Получится чистая потенциальность суда, не предрешающая никакого вердикта. То, что Гуссерль подразумевает именно эпох`e, или воздержание от суждения, подтверждает он сам, характеризуя свою «феноменологическую редукцию»:
«Наше универсальное эпохэ заключает, как мы говорим, мир в скобки, исключает мир (который просто здесь есть), из поля субъекта…».
Поскольку мы сравниваем Гуссерля с другим чистильщиком души, Кантом, позволительно спросить: после «универсального эпох`e» остаётся ли в очищенном сознании нравственный закон? Мы знаем, что разум Канта нельзя очистить от закона. В результате всех очищений остаётся неустранимый остаток – моральный закон, - который, собственно, и является целью ментальной алхимии Канта. У Гуссерля мы не находим этого чистого остатка. На основе чего тогда будет выносить свой суд непредвзятое чистое сознание? Следовательно, суждение этого суда не этическое. И даже не эстетическое. Никакое. Чистое эпох`e. Отсюда ясно, что чистое сознание Гуссерля, в отличие от чистого разума Канта не есть суд. Поскольку Гуссерль понимает под сознанием напряженную скептическую рефлексию, проникающую сквозь обманчивую внешность явления в суть. Своё сознание он называет «рефлектирующим», - в отличие от наивного «не рефлектирующего» сознания: «В нерефлективном сознании мы "направлены" на объекты, мы "интендируем" их; и рефлексия открывает это…».
Разумеется, он не может исключить из сознания суд и оценку, но как учёный исследователь, психолог, он превосходит их; и нас, видя в том, что нам дорого, лишь поток переживаний: «Суждение, оценка, стремление - они также суть не пустое обладание в сознании соответствующими суждениями, ценностями, целями и средствами, но подобным образом суть переживания, состоящие из интенционального потока…». То есть он не верит человеку как судье и подозревает его в предвзятых «интенциях», заранее определяющих характер суждений. В этом отношении он остаётся в русле Юмовского скептицизма, и в чём-то предвосхищает Фрейда, который за фасадом сознания начал искать вытесненные невротические содержания. Можно сказать, что в поле рефлексии психических данностей Гуссерль позиционирует себя в лице естествоиспытателя Нового Времени, не верящего более средневековым басням и докапывающегося до «подлинности» вещей. Но что ищет этот непредвзятый учёный муж в своей собственной душе? Уже не абсолютный моральный закон и не совесть, но некую умосозерцаемую сущность нас самих. Может ли эта сущность в итоге оказаться совестью? Едва ли, - потому что совесть не мыслится как предмет созерцания.