Эдуард Стрельцов. Памятник человеку без локтей
Шрифт:
В рассказе Батанова о том, как Стрельцов тащил на себе киевлянина Голубева чуть ли не полполя – после чего Борис всю жизнь и отдает Эдику предпочтение перед Пеле, – безо всякого выражения произнесена была фраза о том, что попавший все-таки в штангу мяч превратил в гол Иванов.
Уточнение, однако, во всех смыслах весьма существенное.
Стрельцову, вполне возможно, и простили бы незабитый гол за испытанное потрясение от мощного продвижения его к воротам. А Иванов обязан забивать – с него иной, без каких бы то ни было любовных послаблений, спрос.
Не представляю теперь переложения
Не уверен, что жизнь Стрельцова на протяжении всего пути смотрелась бы так неослабевающе остросюжетно, не возникни занимающей всех параллели с Ивановым. И, очевидно, параллель увлекает некоторых из нас больше, чем пересечение…
На фуршете, организованном после открытия памятника Стрельцову при входе на стадион его имени, Валентин Козьмич отсутствовал, хотя на самой церемонии привлек повышенное внимание журналистов разных поколений, одинаково взиравших на него как на реликт.
Я вообще заметил, что Иванов из всех ветеранов своей поры наиболее узнаваем – вероятно, внешнему забвению отчасти воспрепятствовала его активность на тренерской скамейке, растиражированная телеоператорами, когда он четверть века (с вынужденными перерывами) тренировал «Торпедо».
Отсутствие Иванова не осталось незамеченным группой торпедовских футболистов, выступавших с ним в середине шестидесятых (я оказался у банкетного стола рядом с ними), причем вызвало немедленный отклик-комментарий. «А Кузьмы нет?» – оглядел зал один из этих несправедливо, в общем, позабытых господ. «А разве надо объяснять – почему?» – с иронически сочувственной улыбкой проговорил другой, сделавший карьеру на несколько неожиданном для полузащитника дипломатическом поприще.
Из его недоговоренности посвященным следовало понять, что Валентину Козьмичу нелегко перенести посмертный триумф Эдика, превратившегося в монумент.
Но сами того, наверное, не сознавая, подшучивающие над кажущейся слабостью Иванова, они высказывали тем самым наивысший комплимент: кто же, кроме него, мог позволить себе пусть и ревниво-ранимо, но соотнести себя с натурой для изваяния? Кто же еще достоин соседствовать с ним в футбольной истории – пусть и не вполне, как показало беспощадное время, конкурентоспособно?
Когда Эдик пришел в команду, двадцатилетний Иванов уже занимал в ней положение – и мог бы надуться высокомерно, выказывать свое старшинство и подчеркивать свою принадлежность к группе ведущих игроков. Но – к чести Кузьмы – он сразу разглядел Стрельцова. И я думаю, что поверил не только чутью тренера Маслова, но и своему игроцкому – в первую очередь. В сближении с Эдиком, которому не стукнуло и семнадцати, была наверняка и высокая корысть. Он разглядел в нем прежде всего необходимого себе партнера.
Но разве наилучшие партнеры становятся друзьями?
Обычно совсем наоборот.
Иванов же со Стрельцовым вместе проводили и все свободное время; их поселили в одном доме на Автозаводской – и даже фельетонист Нариньяни, прицеливаясь в Эдуарда, не спешил отвести острие ядовитого пера от Валентина.
Однажды в нетрезвом состоянии Стрельцов проговорился мне, что настоящего друга в жизни ему так и не удалось обрести.
Но из путаных его объяснений я все-таки понял, что в молодости – задолго до подведения жизненных итогов – он считал Кузьму другом.
Да и всем, кто знал их в середине пятидесятых, они представлялись единым целым, неразлучной – некуда и некогда было им разлучаться – парой, когда один был до смешного невообразим без другого. Они всегда вместе выходили из дому, шли к метро «Автозаводская», где в ожидании автобуса собирались торпедовцы. Всюду и бывали только вместе.
И на поле Эдик обязательно вставал на защиту менее крепкого физически Вали. Его и с поля как-то раз удалили за то, что он – не таясь – ударил защитника соперников, обидевшего Иванова.
В этой дружбе до определенной поры Иванов был ведущим, но вовремя понял, что внешне покладистый Эдик в общем-то неуправляем, а подчиниться стихийности его проявлений – значит погубить себя, не реализовать свою козырную возможность жить и рассуждать здраво.
Иванов был гораздо умнее Стрельцова в жизни, а в чем-то и на поле. Те озарения, что посещали Эдика в игре, Валентину – по его-то природе – и не требовались. Эти озарения адресовались тому мышечному дару, которым никто, кроме Стрельцова, в футболе не обладал.
Гениальность Эдуарда никак не заставляла Иванова комплексовать на поле, но на то всепрощение, на которое подсознательно надеялся Стрельцов, умный Валя не мог и не собирался рассчитывать.
Ум оберегал его и от ненужной зависти – он и не посягал на предназначенное партнеру.
Он проникся перспективой сотрудничества на поле – и очень правильно распорядился слитностью их силы в футболе.
Специалисты отмечали, что в своем дострельцовском премьерстве Иванов не дотягивался еще до мастеров уровня, скажем, Сальникова или Нетто, а при Стрельцове быстро приобрел игровую весомость – и теперь всякие сравнения, кроме как со Стрельцовым, чаще всего оборачивались в его пользу.
Иванов, как и положено большому игроку, не только максимально умел воспользоваться ситуацией на поле, выжав из нее все возможное, но и сам мог ее создать.
Однако Стрельцов одним своим присутствием в футболе являл ситуацию чрезвычайную – с образуемым его участием в матче форс-мажором примирились, словно со стихией.
Очень долго Кузьма (прозвище Иванова в команде) проявлял удивительную широту, когда вынуждали его на разговор, затрагивающий щекотливую тему дежурного сравнения со Стрельцовым, – и безоговорочно признавал превосходство стрельцовского гения над огромностью своего таланта, значение которого он готов был даже и принизить, дабы сказать об Эдике не сказанное другими вслух и вовремя.