Её звали Лёля
Шрифт:
– Разрешите идти?
Офицер тяжело вздохнул.
– Иди.
Я выскочил из хаты, как ошпаренный. Обернулся, посмотрел и понял, что ошибся. Мне направо надо было, вместо этого налево пошёл. «Вот это да! – думал, шагая в правильном направлении. – Куда заглянул, а? Вот ужас-то! Петро узнает, не поверит! Хорошо, я в том домике лишнего чего не сболтнул».
В следующей хате действительно оказался штаб полка. Там я и нашёл начальника артиллерии. Он молча меня выслушал, прочитал рапорт Балабанова, взял лист бумаги и написал на нём распоряжение. Потом достал из кармана галифе печать, подышал на неё и шлёпнул, крепко прижав. Мне это показалось удивительным. А как же секретариат или нечто в этом духе? Всё так просто – состряпал бумажку, и готово. Но спрашивать не стал. Время уходит. С этим документом я, спрашивая бойцов дорогу, нашёл передвижную ремонтную мастерскую. Она состояла из трёх тентованных грузовиков.
Старшина, на которого мне указали, взял бумагу. Затем забрался в кузов грузовика, подал мне несколько железок, закутанных в промасленный пергамент, которые я аккуратно сложил на землю. Дальше он спустился вниз и спросил:
– Сам повезёшь?
– Так точно, – ответил я.
– Ну, удачи тебе, – он крепко пожал мне руку.
Я сложил всё в вещмешок, закинул себе на спину, а старшина помог с этим. Детали оказались тяжелыми, килограммов двадцать в общей сложности. Но придётся терпеть, там, в нашей батарее, они очень нужны. Без артиллерии остатки пехотного батальона, я теперь знал это совершенно точно, долго не продержатся. Выпив воды на дорожку, даже не стал ничего есть. Аппетит пропал, да и жара началась. Сев на Белку, я поскакал обратно.
Думал, доберусь быстро, а вышло иначе. Вот откуда взялся этот немецкий самолёт, чтобы чёрт его побрал? А главное – на кой я ему персонально сдался? Искал бы цель покрупнее. Так ведь нет, увидел одинокого всадника и давай за мной гоняться. О том, что на меня напали, я ощутил, когда две пулемётные очереди прочертили степь буквально в пяти метрах справа. Белка дёрнулась в сторону от страха, мне пришлось вцепиться в поводья, чтобы не вылететь из седла, и крепко схватиться ногами об её лоснящиеся от пота бока.
В следующее мгновение до меня донеслась далёкая пулеметная очередь, а до неё было только глуховатое «пум-пум-пум», словно кто-то молотком по земле стучал с размаху и сильно. Я крикнул «Но, быстрее! Быстрее!» и стукнул каблуками лошадь. Она послушно прибавила скорости, и мне пришлось пригнуться, когда прямо над головой и довольно низко промелькнула сверкающая на солнце туша самолёта. Она опередила меня и какое-то время летела прямо, потом заложила крутой вираж.
«Новый заход делать будет», – догадался я. Стало невыносимо страшно. Я знаю теперь, как отстреливаться от немецких пехотинцев, даже с пулеметом. Но как убежать от самолёта?! У него же скорость в несколько раз больше моей, да к тому же вооружение куда покруче моего. А у меня что? Трёхлинейка? Надо быть снайпером, чтобы попасть в такую цель, но где оптический прицел? Да и стреляю не сказать, чтобы плохо, а всё-таки… не сибирский охотник, лисице в глаз попадать. Все эти мысли лихорадочно проносились у меня в голове под бешеный стук копыт, а самолёт всё надрывно выл в воздухе, кружа и собираясь опять полить меня раскалённым свинцом.
«Господи! Спаси и помилуй меня, грешного!» – взмолился я, решив, что вот и конец. Если немец меня пулемётами не догонит, то бомбу сбросит. Тогда всё, точно размажет по степи. Я оглянулся: пропеллер мне словно в самую душу глянул. «Тра-та-та-та!» – загремело позади вместе с воем мотора, и огненная очередь, взрывая сухую землю и ошмётки травы, рванула в мою сторону. Расстояние сокращалось очень быстро. В момент, когда тяжелые пули готовы были разорвать нас с Белкой, я дёрнул поводья влево, и лошадь, едва не потеряв равновесие, резко сдала в нужную сторону.
«Пум-пум-пум!» – пронеслось в метре от меня и обдало комками земли. Я теперь мчался по степи, не разбирая дороги. Куда меня несёт? Подальше от проклятого самолёта, чтоб ему! И совершенно неожиданно я на полном скаку влетел в широкую и неглубокую балку, по дну которой тянулся почти пересохший ручей и росли какие-то кусты. Остановив Белку, я спрыгнул, тяжело просев от тяжести рюкзака (хорошо, он по швам не лопнул). Затем завел лошадь в заросли, и там мы, оба тяжело дыша, замерли.
Самолёт нас, к моему огромному удивлению, потерял. А может, ему надоело за мелкой мишенью гоняться. Сделав ещё круг, он швырнул куда попало небольшую бомбу. Она бахнула вдалеке, обдав нас слабой взрывной волной. Белка дёрнулась и чуть на дыбы не встала, но я повис на поводьях и удержал её, поглаживая и шепча, чтобы успокоилась. Животное, чуя, что опасность миновала, понемногу перестало нервничать. Я выглянул наружу. Осмотрел небо. Никого нет. Вывел Белку, забрался в седло и, постаравшись понять направление, поскакал дальше.
Глава 65
«Здравствуй, любимый мой, хороший, родной Тёма! Прости, что так долго не писала. У нас тут обстановка непростая, да ты и сам знаешь, наверное. А чтобы писать человеку, который тебе так дорог, как ты мне, нужно настроение… не знаю. Любовное, наверное. Сижу, смеюсь теперь сама над собой. Вся такая мечтательная, а сама в пыли, усталая, руки в мозолях, «летучая мышь» чадит над головой.
Тёмочка! Я хочу тебе сказать, что очень сильно тебя люблю. Мне, как девушке, сам понимаешь, признаваться в таком трудно. Но я делаю этот шаг, потому что не знаю, когда в следующий раз смогу тебе это сказать. То есть написать, конечно. А уж чтобы глядя в глаза, так это вообще… приходится о таком лишь мечтать.
Мы сейчас находимся около Сталинграда, я служу, как сама того хотела, санинструктором. Уже был у нас один раненый боец, я оказала ему помощь. К счастью, рана была неопасная, сквозное ранение икроножной мышцы. Ты, как будущий светило хирургии, меня поймешь. Страху я натерпелась! В первый раз ведь. Ну, зато опыт. И ничего, привыкаю. Тут, на фронте, ко многому надо привыкать. Сильно отличается от нашей обычной жизни. Особенно девушек это касается.
Напиши мне, как проходит твоя учёба. Передавай привет своим родителям, а моя мама, надеюсь, тебе уже рассказала, как я служу. У меня правда-правда всё хорошо. Да, я знаю, что пройдет совсем немного времени, и здесь всё изменится. Мы встретим врага достойно, можешь не волноваться!
Скучаю по тебе очень сильно. Люблю. Твоя Лёля».
Тёма аккуратно свернул треугольник и прижал к губам, закрыв глаза. Лицо Лёли возникло в его воображении. Она весело смеялась, бежала по песочному пляжу вдоль берега Волги, и лучи солнца просвечивали её тонкое ситцевое платье, выдавая очертания стройной тоненькой фигурки. Такой он запомнил девушку год назад, когда они вместе отправились купаться. Они ещё не знали, что день этот, 22 июня 1941 года, разделит их судьбы на «до» и «после». Но всё равно: любовь и приятные воспоминания пересиливали последующие.
– Ну, как там твоя Лёля? – Спросила мама, когда Артём вышел из своей комнаты, чтобы налить чаю.
– Пока у них обучение. Но пишет, что совсем скоро, и это уже наверняка, они вступят в бой.
– В каких же она войсках? – Поинтересовался отец, откладывая свежий выпуск «Правды».
– Я не знаю, – пожал плечами Артём. – Написала, что в медицинской роте.
– Ну, такие роты есть буквально в каждом полку, – ответил отец с видом знатока. Сам он, конечно, на фронт не попал, поскольку был партийным работником, и его, несмотря на просьбы, не отпустили. Сказали: «Ты здесь нужнее, да и возраст у тебя неподходящий – 46 лет». Но когда-то, в молодости, отец Артёма служил в кавалерии, и потому понимал в делах армейских.