Эффект искажения
Шрифт:
– Не ле-с-с-сь в это дело, – прошипела тварь, – не лес-с-сь, не копай, хуже будет…
Захрипев то ли от удушья, то ли от бессильной ярости, Сергей дернулся, неловко ударив рукой по собственному боку, и почувствовал боль. Есть! Он сунул руку в карман, выдернул стилет, который не сумел вернуть бабке Глаше, и изо всей силы всадил его в живот существа.
В этот момент он не думал ни о чем, движимый лишь жаждой мести. Но результат превзошел все ожидания. Стилет вонзился в туловище по самую крестовину, вошел так легко, словно под острием была не живая плоть, а кисель. Рука не ощутила сопротивления. Сергея оглушил истошный крик, перешедший в визг. Пальцы твари разомкнулись, отпуская истерзанное горло. Сергей сделал судорожный вдох и замер, парализованный ужасом: лицо существа пошло
Тварь задергалась и повалилась на Сергея. Провернув стилет в ране, чем вызвал новый вопль боли, Сергей с трудом скинул противника и дернул оружие на себя. Он вскочил на ноги и приготовился отражать новые атаки. Но существа не спешили нападать. Они осторожно обошли Сергея, подхватили под руки своего товарища, нырнули в сгустившийся туман и словно бы растворились в нем.
Сергей побрел к своему дому. Сколько он ни смотрел по сторонам, сколько ни оборачивался – никого не заметил. Твари пропали, будто их и не было. Только стилет, окрашенный кровью, да саднящая боль в горле доказывали, что нападение – не плод больного воображения.
Он вошел во вкус. Хотел остановиться, да не мог. Его снедала не жажда, но память о ней – о тех днях, когда он, задыхающийся, захлебывающийся собственной злобой, метался по тесному подвалу, бросался на стены, оставляя на осклизлых камнях глубокие следы когтей.
Когда-то он любил женщин, но одна из них жестоко обманула, предала. Только он понял это слишком поздно, когда ничего уже нельзя было изменить. Правду говорят, что от любви до ненависти один шаг. И вся его ярость обратилась на Евино племя – мягкое, нежное, соблазнительное и бесконечно лживое. Лукавые глаза, плавная походка, легкое дыхание, тонкий аромат, исходящий от волос – пудра, духи и что-то еще, неуловимое, чувственное, делающее женщину женщиной… Когда-то все они – от первой красавицы двора до самой последней дурнушки-служанки казались удивительной тайной, требующей немедленной разгадки. Он бросался очертя голову, словно в омут, словно в бездну… И только потом, после обращения, понял: никакой загадки нет. Есть ложь, червоточиной в спелом яблоке прячущаяся за прелестным обликом. Женщины слабы, глупы и уязвимы, у них нет ни крепких мышц, ни знаний, ни твердости духа. Они вынуждены мимикрировать, притворяться, подстраиваться. И за многие века достигли в этом искусстве таких высот, что маски срослись с их лицами.
Очарование ушло, зато остались ненависть и охотничий азарт – то, что придавало смысл существованию.
Семья, клан… они тоже лгали, притворялись не теми, кем были на самом деле. Веками носили маски: негоциант, аристократ, целитель, воин, строитель, верная жена, добродетельная мать, невинная дева, учитель, писатель, менеджер, ученый… Жили среди людей, ходили, почти незаметные в толпе. Только звериное, кровавое поднималось изнутри, окутывая их алой аурой – испражнениями души.
Они говорили, нужно скрывать свою суть. Они говорили, нельзя идти на поводу у инстинктов. Говорили, право на охоту надо заслужить верностью и работой на благо семьи. Пили кровь беспомощных, дрожащих рабов, адептов, покорно сцеживавших драгоценную влагу в стакан. Это всегда напоминало ему дойку коров. А сейчас они довольствуются донорской кровью, безликой, упакованной в пошлые пакеты, словно обычная колбаса. Она пресна и не дает главного, что требуется вампиру, – духовной энергии. И лишь изредка дети ночи выходят на охоту, давая волю своей сущности. Охота – вознаграждение, приз за службу клану. Не чаще одного раза в месяц на вампира, и только тем, кто достоин. Они говорят, это очень хорошо. В Европе столько убийств привлекло бы внимание.
И он жил по их правилам. Стискивая зубы от жажды убийства и ненависти, терпел, был как все. Старался выслужиться, но получалось редко. А сейчас все изменилось. Оказалось, он нужен семье. Ему поручили важнейшую миссию, и он мгновенно стал вторым по значимости в клане. И теперь можно дать себе волю. Убивать, бесчинствовать, купаться в крови, наслаждаясь агонией жертвы, не особенно заботясь о сокрытии своих деяний. Потому что клан все сделает сам. Потому что у них нет выбора. Потому что теперь им никак нельзя его потерять…
А ее он давно хотел убить. Она раздражала невыносимо. Легкомыслием своим, навязчивым вниманием, непоколебимой уверенностью в собственной красоте, а главное, глупостью. В ней глупо было все: наивно-порочный взгляд круглых голубых глаз, выбеленные волосы, взбитая челочка, вызывающие одежки. Кукла Барби из прошлого благополучного века. Символ искусственности, воплощение вышедшего из моды гламура. Аура скучного поросячье-розового цвета, такая же игрушечная, как и хозяйка. Тонкими арабесками по ней – багровые разводы, признак похоти. Ищущий взгляд, который она по глупости своей считала призывным, суетливые движения, постоянная готовность повиснуть на шее… да, ее давно следовало убить.
На этот раз не нужно было даже тащиться в клуб. Он позвонил, предложил встретиться, чем вызвал неприкрытый восторг. Дурочка даже не удивилась позднему звонку, подумала, ему не терпится…
Ему и правда не терпелось, но только хотел он не того, чего от него ожидали. Впрочем, почему не того? Кровь и желание, боль и наслаждение всегда были соседями. Не поэтому ли женщины так мечтают о вампире, млеют даже от тех, киношных? Романтика смерти, соблазн декаданса… Страх как предвкушение, укус в шею – как жадный поцелуй. Наслаждение – маленькая смерть, а смерть – большое наслаждение. Последнее.
Он взглянул ей в глаза, проговорил несколько ничего не значащих слов, дал мысленный посыл – и она, зачарованная, покорно уселась в машину. Не было вопросов, обычных в этом случае, не было натужного кокетства, неискреннего смеха. Была лишь любовь – внушенная, а потому абсолютная.
Он долго колесил по спальному району, выбирая удобный двор. Чтобы не было ни ночных магазинов, возле которых толкутся алкаши, ни лавочек, где даже в эту осеннюю пору сидит местная гопота. Нашел – тихий, будто вымерший в этот поздний час, с трех сторон огороженный пятиэтажными домами. Равнодушные темные окна, ржавый фонарь, единственный, мужественно продолжающий светить, несмотря на разбитое стекло. Голые тополя, покачивающие ветками под порывами ноябрьского ветра. И в середине двора песочница под наивным деревянным грибком, облупленным и словно озябшим.
Вышел из машины, подал руку, повел ее туда – к воняющему кошатиной, засеянному бычками, серому квадрату. По слипшимся прелым листьям, которые никто не озаботился убрать. Девушка была послушна, непривычно молчалива. Остановилась возле гриба, смотрела в глаза, ждала чего-то. Он усмехнулся, медленно, растягивая сладкое ожидание, протянул руку, отвел в сторону прядь белокурых волос, на ощупь будто ненастоящих, кукольных. Нежно погладил шею, вызвав полный неги стон. Он любил этот момент – балансирование на грани, переход к истинной сущности. Когда все тело охватывает тягучая, томительная боль, а душа заходится в немом ликующем вопле. Пальцы удлинились, выпуская кинжалы когтей, рот растянулся в хищном оскале. Он знал, что сейчас лицо его изменилось, превратилось в подобие звериной морды.
Она не видела. Не каждому дано видеть истинный лик Зверя, отражение искаженной души. Для нее, очарованной обаянием стрикса, он так и остался прекрасным принцем. Все девушки – добрые и злые, алчные и бескорыстные, невинные и не очень – мечтают о принце. Потому и носят маски, потому и лгут, желая поймать добычу в ласковые сети. Но сами становятся добычей.
Процесс завершился, жажда стала невыносимой. Он в последний раз взглянул в глупые голубые глаза, мечтая о серых, внимательных, желая, чтобы на месте этой была другая – окруженная прозрачной голубоватой дымкой, пахнущая лесными цветами, скромная, русоволосая, простая и естественная, как сама жизнь. Но нет, она недоступна. И никогда не будет принадлежать ему. Никогда он не узнает вкуса ее крови…