Его большой день
Шрифт:
Наконец я в Кисуцах! Присматриваюсь к городу. Белеют новые домики вперемежку с почерневшими от времени деревянными. И новые такие веселые, словно улыбаются людям…
Я смешался с толпой, прислушался к разговорам и стал расспрашивать о том, что мне показалось интересным. Так, между прочим, узнал я и о дяде Богдане, и о том, как до него добраться. Едва я упомянул его имя, как мне прожужжали о нем уши: он, мол, такой замечательный охотник, и даже зверье покорно слушается его, а дядя Богдан прекрасно его понимает. И его участок в лесу — загляденье, такой там порядок. Рассказывая все
Я зашагал вверх по долине, где проложена узкоколейка и состав из нескольких вагончиков вывозит бревна из Оравской Лесной к Ощадницкой лесопилке. Там где-то в центре долины и стоит домик лесничего дяди Богдана.
Сперва я бодро шагал вперед, но уже через час был мокрый как мышь. Солнце припекало все сильнее. А лесничества нет и нет. Я снял пиджак, попробовал идти по шпалам, между рельсами, думая, что так будет легче и поскорей пройдет время. Но долине все конца не видно.
На дорогу с обеих сторон наползают высокие горные склоны, словно собираются завалить и узкоколейку, и ручеек, что весело булькает на дне долины. По склонам карабкаются вверх полоски полей, узкие, длинные, как лапша. Ячмень уже сжат, овес, картофель, капуста пока еще не убраны…
Наконец за крутым поворотом показался домик. A-а! Вот он! Наконец-то! Я веселее зашагал по ухабистой дороге.
И вправду это домик лесничего! Точь-в-точь такой, как мне говорили. Стоит он за речкой; не только крыша, но и стены его сверху донизу обиты дранкой.
Под защитой горы, покрытой ельником, — садик.
Интересно, как дядя Богдан меня встретит? И какой он? Так ли выглядит, как я себе представляю, или по-другому?
Я перешел по мостику через речку и нажал щеколду калитки. И вдруг… У меня даже дух захватило. Со двора из-за высокого забора послышался низкий голос: «Оооох, бек-бек-ооо…» Голос колеблется, он то низкий, то чуть повыше.
«Олень! — думаю. — Но ведь еще не пришло им время трубить! До первых морозов далеко! А может, он все спутал в неволе?»
Я постоял, не зная, как быть. Что, если олень бросится на меня? Ведь он меня не знает. Поздно будет бежать, когда он подденет меня на рога!
Долго собирался я с духом, не решаясь войти. По спине бегали мурашки, когда я в конце концов шагнул во двор.
Но напрасно я озираюсь — оленя на дворе не видно. Только у веранды на скамеечке сидит старик с коровьим рогом в руках и водит по нему напильником. Вдруг старик встал, приложил рог к губам, и снова послышалось низкое: «Оооох, бек-бек-ооо…»
Значит, я на месте. Это дядя Богдан готовит манок для оленей, а я, голова садовая, струхнул, да так, что душа в пятки ушла. Пристыженный, я вернулся, закрыл калитку и лишь после этого подошел к дяде Богдану.
Он спокойно, ничуть не удивленный, посмотрел на меня. Привык; видно, что к нему люди ходят.
Мы молча постояли друг перед другом. Я даже успел рассмотреть его с головы до пят, сравнил с представлением, которое создалось у меня раньше. Разумеется, я сильно ошибся, вообразив, что увижу дряхлого старика. Дядя Богдан был совсем другой: среднего роста, лицо живое, со здоровым румянцем, весело прищуренные темные глаза. Только усы и веночек волос вокруг лысины уже совсем седые. По глазам сразу видно, что добряк.
— С чем к нам пожаловали? — начал он, первым протянув мне руку, как и подобает хозяину дома. Тут он спохватился, темные глаза его блеснули, и он хлопнул себя по лбу. — А вы не тот самый, что собирался книгу писать… из Братиславы?
Киваю ему в ответ и улыбаюсь: правильно, мол, тот самый.
— Ну, ну, как я сразу не догадался? — говорит дядя Богдан. — Ведь мы ждем вас… Ну, милости просим. Садитесь. — Он усадил меня на скамейку и крикнул в открытую дверь: — Старуха, гость у нас, принеси чего-нибудь закусить! Человек с дороги, горшок простокваши ему не помешает!
А у меня уж слюнки текут: что греха таить — до смерти люблю кислое молоко. Да и пить хочется, язык к нёбу прилипает.
Пока «старуха», или, иначе говоря, тетя Гана, собиралась принести простоквашу, дядя Богдан принялся меня обо всем расспрашивать. Между прочим, спросил, охочусь я по-настоящему или раз в год для развлечения. Я признался, что охочусь редко, — все некогда. Тогда он подмигнул мне и сказал:
— Ну, теперь-то я вас по лесам повожу, наверстаете упущенное. Дома не засидимся, не беспокойтесь! Посадки в лесном питомнике у нас давно закончены, дороги в порядке, лес рубить только осенью начнем, вот я и взял отпуск. Разве что в питомник иной раз заглянуть придется, чтобы женщины ненароком с сорняками деревца молодые не повыдергали.
Тем временем я разглядывал манок для оленей. Нет, ни за что не признался бы я теперь, как здорово меня этот рог обманул. Пожалуй, дядя Богдан обо мне невесть что подумает. Слыханное ли дело, чтобы олени трубили летом!
Так же радушно встретила меня и тетя Гана. Она накрыла на веранде белой скатертью столик, поставила полный горшок простокваши, положила хлеб и кусок масла на листе хрена и принялась меня угощать. Кушайте, мол, на здоровье, сколько душе угодно, не стесняйтесь.
И я не заставил просить себя дважды.
— А когда они наедятся, отведи их в комнату, пусть там расположатся! — распорядилась тетя Гана.
Дядя Богдан кивнул и нетерпеливо стал ждать, когда я кончу завтракать.
Я отодвинул горшок, дядя Богдан встал и хотел было взять мой рюкзак, но я не позволил. Мы вошли в просторную комнату. Я остановился у двери, и глаза у меня разбежались. Не могу отвести взгляд от сокровищ, которыми полным-полна комната. На всех четырех стенах — охотничьи трофеи. Тут и оленьи рога, и кабаньи клыки, и «лиры» горных тетеревов, и даже чучела косача и куницы с белой грудкой. На полу и на стульях разостланы звериные шкуры. Но самым удивительным были девять белых рысьих черепов, лежавшие рядком на шкафу.