Его невеста
Шрифт:
Разум ехидно, почти лениво вбрасывал ложку дегтя: а потом возненавидит. Будет послушно идти с ним в постель, раздвигать ноги. Даже ластиться станет. А потом… Взгляд отводить.
Федор через это проходил.
Вернее как…
Не он. Отец.
Правда, не с его мамой, иначе они с отцом глотки перегрызли бы ещё в его подростковом возрасте, когда к Федору пришла вторая ипостась. Наверное, даже третья, если первую брать человеческую. Он не потерпел бы такого потребительского отношения отца к матери.
Опять же, кто он такой, чтобы судить и вмешиваться? Отец любил и любит Газзи.
Газзи тоже омежка, и он её повстречал сам. Причем уже тронутой и зашуганной. Отец забрал её к себе, но…
Оборотни сами по себе собственники. Домаровские — не исключение. Если не сказать обратное. Федор не зря же Наташе сообщил, что ревнив, только она навряд ли на это обратила внимание.
Газзи вначале была благодарна отцу. Пыталась услужить. Он её инициировал, признал своей. Всё, она оказалась в безопасности, больше никто, ни один оборотень, а тем более человек, не смел на неё посягнуть. Её тело теперь принадлежало только ей.
И ещё его отцу.
Сначала Газзи улыбалась. Отец на неё надышаться не мог, делал всё, чтобы она была счастлива. Но сложно быть счастливой, будучи уже сломанной. Она пыталась. Честно. И Федор видел, и отец. Но однажды наступил момент, когда она сказала отцу «нет». Первое «нет» Домаровский-старший воспринял адекватно. Женщина может устать, может не хотеть. Мало ли причин. Второе ему не понравилось. Третьим он пренебрег.
Просто напомнил о том, что они связаны, и увел Газзи в спальню. Она смирилась — против природы и инициации не пойдешь.
Подобные случаи начали учащаться, пока не переросли в постоянную основу их отношений. Отец злился, бесился. Он хотел того, что Газзи не могла ему дать. Любви. Ответного чувства.
Они ушли за Грань. Газзи поступила мудро, когда отец дал ей свободу. Да, он всё-таки пожелал освободить ту женщину, которую любил. Газзи собрала вещи, дошла до двери, взялась за ручку. Открыла дверь и снова её закрыла. Села на порог и закрыла лицо руками.
Уйти она не смогла. Не потому, что за порогом дома Домаровского её ожидали бы неприятности или бедная жизнь. Никто бы её больше не тронул, отец открыл на её имя счет в банке. Он заботился о той, без которой дышать не мог.
Любовь бывает странной. У отца она отражалась в плотской потребности быть с Газзи, у неё — в необходимости быть с ним рядом. Так и жили, кое-как придя к взаимному согласию.
Федор видел, как смотрел отец на свою женщину.
Видел он и то, как Газзи смотрела на отца.
Федор ни за что в жизни не хотел оказаться в шкуре отца. Любить одержимо, безумно, как умеют любить оборотни, и знать, что твоя любимая тебя не хочет. Терпит твои прикосновения, ласки. Отвечает на поцелуи не потому, что испытывает голод, жажду прикасаться, а потому что надо.
С Ариной всё было добровольно. У Федора со всеми женщинами было добровольно. Никогда ни одну не принуждал, не настаивал. Всегда последнее слово оказывалось за девушкой. Они изначально слабее. Нежнее. Даже те, что выбирали путь воина.
А с Наташей потерял голову.
Возвращаясь из-за грани, после нелегкого, изнуряющего сражения, заставив
Как при первой встрече… в бане… среди воздушного пара… с легкими капельками на белоснежной искрящей свежестью коже. Она лежала, наслаждалась. Со слегка разведенными ногами и манящими розовыми складками.
Последнее воспоминание оказалось решающим.
Демон управлял им, толкая в сторону бани.
Туда.
К ней.
Он знал, что нельзя. Ещё хотя бы пару дней следовало выждать. Вытерпеть.
Она пыталась от него уйти, и если бы его люди в день приезда не напугали её, выстроившись шеренгой, она бы сорвалась в ночь. Он их тоже чуял. Они выходили из леса и подтягивались. Федор мог отдать приказ убраться к Двуликим прошлого, но был настолько в ярости, что порвал бы всех, кто попался бы ему на пути.
Они осмелились… Пошли против его воли.
Его стая, ждавшая его возвращения из добровольного заточения.
Хуже того. Что случилось бы сегодня, если бы Федор всё же сорвался за ней вдогонку.
Не дал себе и зверю свыкнуться со стремительно меняющейся реальностью. Он метался по заднему двору, обтирался снегом, нырял в него с головой. Всеми доступными способами приводил себя в норму. Лишь бы не сорваться, не натворить дел.
Не сломать омежку, не причинить ей вреда. Не сделать больно, не напугать ещё сильнее. В те минуты он смутно помнил, что она говорила ему в бане. Он видел лишь тело. И запах омежки, раскрывающийся рядом с сильнейшими альфами. Простые оборотни никак не могли воздействовать своим присутствием на других сородичей. Даже альфы этого мира, довольно слабые по сравнению с теми, кто жил за Гранью, обладали силой.
Федор относился к пришлым.
От неприятных гложущих изнутри дум его оторвал слабый стон истинной. Ната медленно приходила в себя. Её черные густые ресницы затрепетали, задрожали.
Федор подался вперед, готовый в любую секунду отреагировать.
Наташа снова застонала, глухо, протяжно, после чего открыла глаза и уставилась прямо, не моргая. Федор находился близко и видел её расширенные зрачки.
Это нормально. Его истинная перерождается. Медленно, необратимо.
Сейчас она растеряна и не понимает, что происходит. Почему свет слишком яркий, а часы, что висят в соседней комнате, тикают слишком громко, оглушающее, и звуки раздаются в голове. Более того… Ветер за окном тоже завывает отчаянно, словно плача. Ната нахмурилась и растерянно заморгала.
У Федора тепло побежало по венам. Она такая милая, очаровательная. Немного потерянная, отчего захотелось сесть рядом, взять её на руки и прижать к себе. Спрятать от всего мира, уберечь. А ещё лучше — запереть дом на всевозможные замки, отдать распоряжение людям, чтобы никто, ни одна чужая душа не смела заходить на его территорию под угрозой смерти. Все инстинкты Федора обострились. Он глушил дыхание, не желая раньше времени привлекать к себе внимание.
Наташа начала медленно подниматься. Одной рукой удерживая плед на груди и не позволяя ему распахнуться. Второй оттолкнулась от дивана.