Его осенило в воскресенье
Шрифт:
Видно, он взял себе за образец классическую фигуру образованного, невозмутимого и светского полицейского комиссара, подумал Массимо. Но потом сообразил, что Сантамария ведет себя точно так же, как он сам, когда под портиками не знал, как отделаться от назойливого незнакомца, пока не признал в нем полицейского комиссара.
Поведение Сантамарии импонировало Массимо. В знак признательности он подкинул комиссару гипотезу.
— Признаться, мне жаль, что его убили. В сущности, он, бедняга, был нам обоим удобен.
— Кто, Гарроне?
— Вот именно. Но наберитесь еще чуть-чуть терпения, и пусть вас не смущают внешние несуразности в рассказе. Так вот, стоило нам с Анной Карлой заговорить о Гарроне, как мы принимались вносить коррективы в прежние оценки, от чего-то отказывались, что-то признавали справедливым.
— Одним словом, Гарроне был сложным, интересным человеком?
— Вовсе нет, — возразил Массимо. — Гарроне как такового вообще не существовало. Его выдумали мы с Анной Карлой, вытащив его из чащи глухого, однообразного и в то же время уникального в своем роде туринского полусвета. Он был полуфигурой в полупровинциальной среде, одним из тех характерных «полу», которые встречаются в самом подозрительном окружении и которых везде полно, не меньше, чем на любой выставке скульптур герцогов и принцев савойской династии.
— Своего рода… маска комедии? — предположил Сантамария.
— Нет, не совсем. Турин под сенью «Фиата» стал слишком обширен, хаотичен и злобен для добродушных масок диалектального театра.
— Значит, он был… фигурой символической?
— Тоже нет. Для этого Турин еще не стал достаточно крупным и космополитичным городом…
— Что верно, то верно, — подтвердил Сантамария, даже сейчас не проявив нетерпения. — Но простите, в каком смысле Гарроне был вам удобен?
— Ну, видите ли, мы использовали…
— Вы и синьора Дозио?
— Да, мы использовали в своих целях многих людей.
— В каких именно?
— Для своего приватного театра. Мы брали заурядных людей, превращали их в колоритные, оригинальные фигуры, какими они на самом деле не были. Все вместе они служили нам как бы…
— Для маскарада? — подсказал Сантамария.
— Совершенно точно. И каждый из этих персонажей служит нам примером, вернее, как бы примером «против» чего-либо. Понимаю, вам это кажется слишком сложным, но…
— Да нет, пожалуй, все ясно. Каждый из этих персонажей служит вам примером отрицательным, примером того, чего надо избегать.
— Вот именно. Но не с точки зрения моральной. Скорее, в сфере эстетики.
— О, в этой сфере я, увы, профан, — признался Сантамария.
— Неважно. Возьмем, к примеру, профессора Бонетто? Вы с ним знакомы?
— Нет… но слышал о нем.
— Так вот, это тоже одна из полуфигур, с которыми вас рано или поздно сводит случай.
— А кто он, собственно, такой, этот Бонетто?
— Это не имеет значения. Один из модных теперь экспертов, которых в Турине развелось великое множество: эксперты по проблемам молодежи, по проблемам Юга страны, по народному театру… Бонетто же — знаток Америки. Эксперт-американист. Но не это нас интересовало. Мне и синьоре Дозио он служит для сравнений прежде всего в сфере одежды. Допустим, я говорю: «У него носки а-ля Бонетто», и Анна Карла сразу понимает, что я имею в виду.
— Ясно, — не теряя присутствия духа, кивнул Сантамария. — Ну а Гарроне?
— Гарроне? Видите ли, это случай более сложный. Скажем, Бонетто служил нам для сравнения одежды знакомых и друзей. А Гарроне — для…
— Для «Бостона»? — подмигнув собеседнику, предположил Сантамария.
— И для этого тоже. Гарроне, да простит ему господь, очень заботился о безупречном произношении иностранных слов. По крайней мере, мне так казалось.
— Казалось? А точно вы не знаете?
— Господин комиссар, я ничего не знаю о Гарроне. Почти ничего. Я разговаривал с ним раз пять, видел всего раз десять, а может, и того меньше. Но в нашем с ней приватном театре, — тут он показал на письмо Анны Карлы, — Гарроне «выступал», нет, не каждый день, тут Анна Карла преувеличивает, но очень часто, что, впрочем, не означает…
Он умолк, раздраженный тем, что «объяснение» превратилось в допрос, где ему невольно приходится защищаться. Сантамария поспешил прийти ему на помощь, заявив, что заранее уверен в его абсолютной непричастности к убийству.
Синьор Массимо Кампи пожал плечами и добавил, что следует сделать различие между Гарроне-человеком (а он-то и интересует полицию) и Гарроне — персонажем приватного театра. Этого последнего он однажды создал и постоянно добавлял какую-либо черточку, хотя с подлинным Гарроне был знаком лишь шапочно.
Сантамария благодарно кивнул. Ничего не поделаешь, дальнейший допрос практически бесполезен. Все, что Массимо мог сделать, он сделал — рассказал, что знал о «настоящем» Гарроне.
— Но может быть, — Сантамария откашлялся, — может быть, синьора Дозио знала Гарроне… лучше?
— О нет. Эта игра забавляла ее куда меньше, чем меня. Поэтому-то она и предлагала покончить с ним раз и навсегда, — Массимо показал на голубой лист бумаги. — А я склонялся к ритуальному убийству с последующим воскрешением через три дня. Но все это так, пустяки. Суть дела в том, что Гарроне вызывал у синьоры Дозио отвращение.
— Как персонаж? Или же?..
— Как человек.
Сантамария сразу весь обратился в слух.
— Почему? Гарроне… когда-либо проявил… неуважение к синьоре?
Массимо на секунду заколебался.
— Нет, скорее, наоборот… Именно его чрезмерное липкое почтение и тошнотворное раболепие вызывали у синьоры Дозио неприязнь. Все эти низкие поклоны, мелкие шажки, угодливое распахивание дверей ее бесили. Она находила Гарроне непристойным.
Сантамария почесал подбородок.