Его прощальный поклон
Шрифт:
Шерлок Холмс не обманулся в своих ожиданиях. Два дня спустя он получил объемистый конверт, в котором была короткая записка от сыщика и отпечатанный на машинке документ, занимавший несколько страниц большого формата.
– Ну вот, Лестрейд поймал его, – сказал Холмс, взглянув на меня. – Вероятно, вам будет интересно послушать, что он пишет.
«Дорогой мистер Холмс!
Согласно плану, который мы выработали с целью проверки наших предположений (это «мы» великолепно, правда, Уотсон?), я отправился вчера в шесть часов вечера в Альберт-док и взошел на борт парохода «Майский день», курсирующего на линии Ливерпуль – Дублин – Лондон. Наведя справки, я узнал, что стюард по имени Джеймс Браунер находится на борту и во время рейса вел себя так странно, что капитан был вынужден освободить его от его обязанностей. Сойдя вниз, где находилась его койка, я увидел, что
– Хм! Это действительно было очень простое расследование, – заметил Холмс, – но едва ли оно представлялось ему таким вначале, когда он обратился к нам. Однако давайте посмотрим, что говорит сам Джим Браунер. Вот его заявление, сделанное инспектору Монтгомери в Шедуэллском полицейском участке, – по счастью, запись стенографическая.
«Хочу ли я что-нибудь сказать? Да, я много чего хочу сказать. Все хочу выложить, начистоту. Вы можете повесить меня или отпустить – мне плевать. Говорю вам, я с тех пор ни на минуту не мог заснуть; наверно, если я и засну теперь, так только вечным сном. Иногда его лицо стоит передо мной, а чаще – ее. Все время так. Он смотрит хмуро, злобно, а у нее лицо такое удивленное. Ах, бедная овечка, как же ей было не удивляться, когда она прочла смерть на лице, которое всегда выражало одну только любовь к ней.
Но это все Сара виновата, и пусть проклятие человека, которому она сломала жизнь, падет на ее голову и свернет кровь в ее жилах! Не думайте, что я оправдываюсь. Я знаю, я снова начал пить, вел себя, как скотина. Но она простила бы меня, она льнула бы ко мне, как веревка к блоку, если бы эта женщина не переступила нашего порога. Ведь Сара Кушинг любила меня – в этом все дело, – она любила меня, пока ее любовь не превратилась в смертельную ненависть, когда она узнала, что след моей жены в грязи значит для меня больше, чем все ее тело и душа.
Их было три сестры. Старшая была просто хорошая женщина, вторая – дьявол, а третья – ангел. Когда я женился, Саре было тридцать три, а Мэри
– двадцать девять. Мы зажили своим домом и счастливы были не знаю как, и во всем Ливерпуле, не было женщины лучше моей Мэри. А потом мы пригласили Сару на недельку, и неделька превратилась в месяц, а дальше – больше, так что она стала членом нашей семьи.
Тогда я ходил в трезвенниках, мы понемножку откладывали и жили припеваючи. Боже мой, кто бы мог подумать, что все так кончится? Кому это могло прийти в голову?
Я обычно приезжал домой на субботу и воскресенье, а иногда, если пароход задерживался для погрузки, я бывал свободен по целой неделе, поэтому довольно часто видел свою свояченицу Сару. Была она ладная, высокая, черноволосая, быстрая и горячая, с гордо закинутой головой, а в глазах у нее вспыхивали искры как из-под кремня. Но я даже и не думал о нем, когда крошка Мэри была рядом, вот Бог мне свидетель.
Иногда мне казалось, что ей нравится сидеть со мной вдвоем или вытаскивать меня на прогулку, да я не придавал этому значения. Но однажды вечером у меня открылись глаза. Я пришел с парохода; жены не было, но Сара была дома. «Где Мэри?» – спросил я. «О, пошла платить по каким-то счетам». От нетерпения я принялся мерять шагами комнату. «Джим, неужели ты и пяти минут не можешь быть счастлив без Мэри? – спросила она. – Плохи мои дела, если моя компания не устраивает тебя даже на такое короткое время». «Да будет тебе, сестрица», – сказал я и ласково протянул ей руку, а она схватила ее обеими руками, такими горячими, точно она была в жару. Я посмотрел
И вот с этого времени Сара возненавидела меня всей душой, а она такая женщина, которая умеет ненавидеть. Я был дурак, что позволил ей остаться у нас, – пьяный дурак, но я ни слова не сказал Мэри, потому что это ее огорчило бы. Все шло почти как прежде, но через некоторое время я начал замечать, что Мэри как будто изменилась. Она всегда была такой доверчивой и простодушной, а теперь стала странная и подозрительная и все допытывалась, где я бываю, и что делаю, и от кого получаю письма, и что у меня в карманах, прочие такие глупости. С каждым днем она становилась все чуднее и раздражительнее, и мы то и дело ссорились из-за пустяков. Я не знал, что и думать. Сара теперь избегала меня, но с Мэри они были просто неразлучны. Сейчас-то я понимаю, как она интриговала и настраивала мою жену против меня, но в то время я был слеп, как крот. Потом я снова запил, но этого бы не было, если бы Мэри оставалась прежней. Теперь у нее появилась причина чувствовать ко мне отвращение, и пропасть между нами стала увеличиваться. А потом появился этот Алек Фэрберн, и все покатилось к чертям.
Сперва он пришел в мой дом из-за Сары, но скоро стал ходить уже к нам, – он умел расположить к себе человека и без труда всюду заводил друзей. Лихой был малый, развязный, такой щеголеватый, кудрявый; объехал полсвета и умел рассказать о том, что повидал. Я не спорю, в компании он был парень что надо и для матроса на редкость учтив: видно, было время, когда он больше торчал на мостике, чем на баке. Он то и дело забегал к нам, и за весь этот месяц мне ни разу не пришло в голову, что его мягкость и обходительность могут довести до беды. Наконец кое-что показалось мне подозрительным, и с той поры я уже не знал покоя.
Это была просто мелочь. Я неожиданно вошел в гостиную и, переступая через порог, заметил радость на лице жены. Но когда она увидела, кто идет, оживление исчезло с ее лица, и она отвернулась с разочарованным видом. Этого было для меня достаточно. Мои шаги она могла спутать только с шагами Алека Фэрберна. Попадись он мне тогда, я бы его убил на месте, потому что я всегда теряю голову, когда выхожу из себя. Мэри увидела дьявольский огонь в моих глазах, бросилась ко мне, схватила меня за рукав и кричит: «Не надо, Джим, не надо!» «Где Сара?» – спросил я. «На кухне», – ответила она. «Сара, – сказал я, входя в кухню, – чтоб ноги этого человека здесь больше не было». «Почему?» – спросила она. «Потому что я так сказал». «Вот как! – сказала она. – Если мои друзья недостаточно хороши для этого дома, тогда и я для него недостаточно хороша». «Ты можешь делать что хочешь, – сказал я, – но если Фэрберн покажется здесь снова, я пришлю тебе его ухо в подарок». Наверное, мое лицо испугало ее, потому что она не ответила ни слова и в тот же вечер от нас уехала.
Я не знаю, от одной ли злости она делала все это или думала поссорить меня с женой, подбивая ее на измену. Во всяком случае, она сняла дом через две улицы от нас и стала сдавать комнаты морякам. Фэрберн обычно жил там, и Мэри ходила туда пить чай со своей сестрой и с ним. Часто она там бывала или нет, я не знаю, но однажды я выследил ее, и, когда я ломился в дверь, Фэрберн удрал, как подлый трус, перепрыгнув через заднюю стену сада. Я пригрозил жене, что убью ее, если еще раз увижу их вместе, и повел ее домой, а она всхлипывала, дрожала и бледная была, как бумага. Между нами теперь не оставалось уже и следа любви. Я видел, что она ненавидит меня и боится, и, когда от этой мысли я снова принимался пить, она вдобавок презирала меня.
Тем временем Сара убедилась, что в Ливерпуле ей не заработать на жизнь, и уехала, как я понял, к своей сестре в Кройдон, а у нас дома все продолжалось по-старому. И вот наступила последняя неделя когда случилась эта беда и пришла моя погибель.
Дело было так. Мы ушли на «Майском дне» в семидневный рейс, но большая бочка с грузом отвязалась и пробила переборку, так что нам пришлось вернуться в порт на двенадцать часов. Я сошел на берег и отправился домой, думая, каким сюрпризом это будет для моей жены, и надеясь, что, может, она обрадуется, увидев меня так скоро. С этой мыслью я повернул на нашу улицу, и тут мимо меня проехал кэб, в котором сидела она рядом с Фэрберном; оба они болтали, и смеялись и даже не думали обо мне, а я стоял и глядел на них с тротуара.