Его волшебное прикосновение

– Порок, мой друг, как и красота, бросается в глаза, – заявил Джеймс Сент-Джайлс, граф Иглтон, не поворачиваясь к своему спутнику и продолжая рассматривать богато одетую толпу, заполнившую королевский театр «Ковент-Гарден».

Этим вечером давали «Ромео и Джульетту». Крупный смуглый мужчина, стоявший рядом с Джеймсом, как всегда, ответил не сразу.

– Надеюсь, ты скажешь мне, кто автор этого мудрого изречения? – произнес он наконец. Вонтел замер в глубине ложи в тени красного бархатного занавеса, и его широкое скуластое лицо едва виднелось

Джеймс прикоснулся к своей губе.

– Это сказал человек, мнению которого я безоговорочно доверяю, поскольку это я сам.

Вонтел хрипло рассмеялся, от его смеха многих бросало в дрожь, и подергал себя за густую черную бороду.

– Если это правда, в чем я не сомневаюсь, то мир, похоже, довольно унылое место, и меня это печалит.

– Ты, мой друг, лукавишь. – Джеймс улыбнулся своему слуге. – Ты сам погряз в пороках. А это зрелище, – он обвел рукой заполненные публикой пять рядов лож и партер, – только укрепит твою уверенность в том, что английское общество насквозь прогнило. Я счастлив, что мне так долго удавалось держаться вдали от него.

Публика абсолютно не интересовалась тем, что происходило на сцене. Все оживленно жестикулировали и переговаривались друг с другом, и каждый старался поразить окружающих своим вычурным нарядом. Джеймс старался не замечать того, что его собственная персона привлекала внимание девушек и молодых женщин, которые кокетливо смеялись и засматривались на него из своих лож.

– Мы всегда можем оставить эту твою затею и вернуться на наш остров, милорд.

– Нет, пока я не получу того, ради чего вернулся в Лондон! – Повернувшись к своему спутнику, Джеймс внимательно посмотрел на него своими серыми глазами. – Эта моя затея, как ты выразился, – все, ради чего я буду жить, пока с ними не будет покончено! И помни, что я просто Джеймс Иглтон, корабельный магнат. Дядя Августус убедил меня принять титул, но я сделаю это только тогда, когда все закончится. Не забудь, я предпринял столько усилий, чтобы в Англии не узнали о смерти моего отца и о моем родстве с ним. Будет жаль, если случайно оброненная тобой фраза предупредит врагов о моем появлении. Забудь про графский титул, пока я не решу, что пора воспользоваться им, чтобы свернуть шеи Дариусу и Мэри Годвин.

Выражение лица Вонтела не изменилось. Он поклонился, продемонстрировав голубую вышитую шапочку из такого же шелка, что и наглухо застегнутая туника, которую он носил поверх широких черных панталон, заправленных в высокие сапоги без каблуков. Сапоги были специально сделаны так, чтобы их владелец мог передвигаться быстро и бесшумно. Правда, об этом знали только Джеймс и его враги. К несчастью для последних, это открытие сопровождалось наказанием, которое лишало жертву возможности рассказать о нем.

Мужчина выпрямился и спокойно произнес:

– Тогда мой долг исполнен. Незадолго до смерти твоего отца я обещал ему постоянно напоминать тебе, что есть разные способы решать опасные дела.

Джеймс сжал кулаки. Он снова ощутил то напряжение, которое охватило его после смерти отца.

– Не важно, каким способом, Годвины должны быть уничтожены. И я получу то, что по праву принадлежит мне, а когда-то принадлежало моему отцу. – Он нетерпеливо заерзал в маленьком неудобном кресле, обитом голубым бархатом. – И я свершу возмездие.

Это было последним желанием умирающего отца – чтобы Джеймс отомстил за них обоих.

– Очень хорошо. Третья ложа слева – именно та, что нам нужна, мистер Иглтон. Прямо напротив нас.

Прищурившись, Джеймс обвел взглядом все помещение театра и взял бинокль:

– Ты должен был сказать мне это сразу же, как только узнал.

– Я так и сделал, мистер Иглтон, – спокойно парировал Вонтел.

Джеймс решил отложить взбучку, предназначавшуюся дерзкому слуге.

– Третья справа? В этом ряду?

– Да.

– Но в ложе только две женщины, а где же сам Годвин? Вонтел тоже посмотрел в бинокль.

– Девушка, должно быть, дочь, а женщина…

– Женщина меня не интересует, это явно компаньонка. – Джеймс снова принялся разглядывать девушку. – Она не может быть дочерью Годвинов. А другая слишком молода, чтобы быть ее матерью. Черт возьми! Твои сведения оказались неверными.

– Мистер Иглтон…

Джеймс не дал слуге договорить.

– Я рассчитывал познакомиться с ними. Годвины слишком дорого обошлись мне и моей семье, гораздо дороже, чем стоят их ничтожные жизни.

– Но вы намеревались сохранить им их.

– О да, – тихо отозвался Джеймс. – Я намерен сохранить им жизнь, но вряд ли они будут благодарны мне за это. Оставь меня и постарайся все разузнать поточнее. Я не собираюсь задерживаться в этом балагане, если Годвинов здесь нет.

Вонтел тихо исчез за портьечами в глубине ложи.

Джеймс рассеянно наблюдал за происходящим на сцене, а затем принялся разглядывать женщин, сидевших в ложе напротив, припоминая описание Годвинов, которое дал ему отец. Тщетно! Фрэнсис Сент-Джайлс помнил Годвинов такими, какими они были двадцать лет назад.

Обеих женщин отличало то, что они с интересом наблюдали за представлением. Старшей, темноволосой, было около тридцати. Ее серьезное, сосредоточенное лицо было довольно привлекательным. Строгое черное платье простого покроя говорило о том, что она была компаньонкой девушки.

А девушка…

– Нас ввели в заблуждение, мистер Иглтон. – Вонтел бесшумно возник за спиной Джеймса. – Годвинов еще нет в Лондоне.

– Что?

– Я сказал, что Годвины…

– Я слышал, черт возьми! Но как это может быть? Нам ведь сказали, что они появятся здесь в начале апреля, а сегодня уже десятое.

– Они изменили решение. Но говорят, что они должны приехать со дня на день. А девушка – это Селина Годвин, их дочь. Они отправили ее на сезон в Лондон.

– Но ты сам только что сказал, что их нет в Лондоне.

– Девушка и ее компаньонка приехали раньше. Джеймс снова поднес бинокль к глазам. Либо зрение обманывало его, либо девушка и в самом деле была необычайно привлекательна.

Вонтел положил руку на плечо Джеймсу. Этот жест был единственным проявлением фамильярности между ними. Вонтел впервые воспользовался таким предостережением, когда Джеймсу было чуть больше двенадцати, а ему самому едва исполнилось девятнадцать. В последующие двадцать лет ему не раз приходилось удерживать Джеймса от скоропалительных решений.