Шрифт:
Очень старый человек тяжело, как какой-нибудь титан из древнегреческих легенд поднялся с кровати, ощупывая ногами домашние тапочки. Взлохмаченные волосы на его голове цвета свежего снега напоминали непричесанного дикобраза. В голове все еще гремели звуки выстрелов. Кустистые белоснежные брови так и норовили покинуть свои покои и перебраться этажом вниз, где обитали влажные зеленые глаза
С момента возвращения в родные палестины и по сей день, каждую ночь ему не давал покоя один и тот же сон: бесконечный железный состав, из окон которого такие же, как и он молодые лица машут на прощание своим провожающим родным и близким, толпившимся на перроне и вытирающих слезы, старающихся изобразить на лицах подобие улыбки, чтобы подбодрить нас. Затем мы трогаемся, а все оставшиеся люди растворяются в облаке паровозного дыма. За этим обычно следует ужасная катавасия с самыми жестокими ночами и днями: град пуль, свистящих у виска; молящиеся товарищи в окопах с перепачканными землей лицами, обращенными в небо; внезапные пробуждения от ночных бомбардировок наших позиций с воздуха, от которых наши души уходили в пятка, и мы уже не чаяли увидеть рассвет. Кульминацией ночных кошмаров обычно служил нечеловеческий крик его друга Матвея, с которым он вырос на одном дворе и, который подорвался на мине под Сталинградом, когда друзья выбирались из окружения.
– Холод-то какой! Ангидрит твою перекись марганца! – недовольно промычал старик себе под нос. – Нельзя что ли было закрыть эти проклятые окна, а? Не хватало на финишной прямой бронхитом обзавестись, – он прокашлялся. – Небось вздумала избавиться наконец от меня раньше времени? – с возмущением выкрикнул старик с насмешливой ухмылкой, повернув голову к запертой двери и, не дождавшись никакой реакции, добавил, – Кипитттт … твое молоко!
За дверью тем временем бурлила жизнь: готовилась еда с шипением на кухне; радиоприёмник неумолчно и довольно громко выводил какие-то мотивы; птицы за окнами старались перекричать шум улицы, однако, ничего из этого раздраженный человек не слышал. Шум прошлого с когтями вцепился за его уши, заглушая все настоящее. Старик закрыл глаза, взялся пальцами за виски и согнулся в три погибели. При этом лицо его исказилось страданиями. Простояв в таком положении пару минут, он выпрямился, прогнав с себя всякое напряжение.
– Верно говоришь, товарищ Высоцкий! – со вздохом промолвил он, на слова песни, дошедшие до слуха ветерана из радио, откуда доносился громкий хриплый голос любимого барда ветерана:
– В сон мне желтые огни
И хриплю во сне я
Повремени, повремени
Утро мудренее
Но, и утром все не так
Нет того веселья…
– … Нет, и в церкви все не так. Все не так, как надо! Эх, раз, дай еще раз…Я тогда – по полю вдоль реки: Света – тьма, нет Бога! – вторил словам выдающегося исполнителя старик тихим голосом, присев на край своей постели и глядя в открытое окно.
Адресовались давешние вопросы супруге ветерана по имени Абиба. Она, хоть и находилась в том возрасте, который так беспардонно именуется «пожилым», не утратила своих привлекательных черт, коими щедро была одарена природой с рождения. Миндалевидные голубые глаза украшались сверху тонкими линиями изящных темных бровей и защищались длинными ресницами на концах век; алый прорезь губ, казалось, всегда был накрашен, хотя она за всю свою жизнь так и не притронулась к помаде, считая естественную красоту божественным подарком, а применять всякие химикаты – только портить дар, в чем полностью был солидарен с ней ее муж. Тонкий стан ее никогда не приобретал излишние черты, чему завидовали ее подруги и порой даже молоденькие девицы, которые не без труда справлялись с лишним весом. Сама она объясняла свою неувядающую красоту и молодость местом своего рождения.
Конец ознакомительного фрагмента.