Эхо небес
Шрифт:
— Мариэ очень исхудала, но поскольку она отказалась от операции, тело по-прежнему остается прекрасным, — пробормотал словно бы про себя Мацуно и, подняв тяжелые веки, взглянул на меня в упор.
Мне захотелось сменить направление разговора.
— Но ведь отказ от операции не был разумным, хорошо продуманным решением?
— Разумным или неразумным… мы сделали все возможное, чтобы к ее желаниям отнеслись уважительно: так, как она хотела, — ответил он, и взгляд налитых кровью глаз был твердым, но глаза, слишком большие для мужчины его возраста, на этот раз избегали открытой встречи с моим взглядом.
Асао был с ним согласен.
—
Спокойно и уверенно он объяснил, что делать дальше. Как я уже говорил, Асао, которого я знал раньше, был милый юноша, всегда охотно откликавшийся на импульсивные (хотя и подчиненные некоей логике) просьбы Мариэ, готовый проявить ответственность, но получить и свою долю удовольствия. Однако, видя его новый облик, нельзя было не почувствовать уверенности, что либо со стороны отца-корейца, либо по материнской линии за ним в нескольких поколениях стоят в высшей степени искушенные предки. Что-то в длинном прямоугольном лице, к которому очень шла короткая стрижка, в форме губ и правильном разрезе глаз несомненно указывало на холодное безразличие к людям и обстоятельствам, не представляющим для него ни тени интереса.
Асао обосновал решение, к которому пришел, еще беседуя с Мацуно. Сначала он продумывал возможность привезти Мариэ в Японию и лечить ее здесь, но для этого было уже слишком поздно. Все, что можно было теперь предпринять, сводилось к завершению дел, которыми она занималась. После смерти матери и детей у нее не осталось близких родственников. Но она владела недвижимостью: двумя летними виллами — в Идзукогэн и в Коморо. Благодаря тому, что недавно подскочили цены на землю, это было очень внушительное состояние. Асао показал юристу основанной дедом Мариэ компании доверенность, которую привез из Мексики Мацуно, и выяснил, что Мариэ имеет полное право распорядиться по своему усмотрению как недвижимостью, так и принадлежащими ей акциями.
Сама Мариэ высказала желание продать все имущество и отдать полученные деньги ферме. Но теперь, когда никаких финансовых проблем не было, Мацуно предпочел бы инвестировать эти средства в фильм, который сделает съемочная группа Асао, — в фильм, рассказывающий о жизни Мариэ. Перед отъездом он поделился с ней этой идеей, и она проявила к ней некоторый интерес.
— К., наше предложение состоит в том, чтобы вы написали роман, который станет основой сценария.
Вы с ней знакомы, у вашего ребенка те же проблемы, что были у сына Мариэ, так что ваша кандидатура кажется нам наилучшей. Посылая вам все эти длинные письма, она, возможно, и подумывала, что вы когда-нибудь о ней напишете, вам так не кажется?
— Но если оставить сейчас в стороне чувства Мариэ, почему вы, господин Мацуно, хотите сделать фильм о ее жизни… мне это не совсем понятно… — говоря это, я уже начинал всерьез размышлять о сотрудничестве.
— Люди, работающие у меня на ферме: индейцы, метисы, японцы из столичного землячества, — все связаны общими узами, но в течение пяти лет у них был и живой символ уз: Мариэ. Ее присутствие сумело их объединить, и теперь они вместе трудятся, вместе справляются с тяготами. В чем они будут черпать поддержку, когда она умрет? И я подумал: что, если сделать фильм о ней и крутить его каждое воскресенье во время утренней молитвы…
Так пришла ко мне эта мысль. Но то, что родилось из практических соображений, вырастет, как мне кажется, в нечто гораздо большее… Знаете, люди на нашей ферме верят, что Мариэ — святая. Если удастся показать, как она была предана общему делу, откуда пошла такая молва…
— Мы везем в Мексику видеокамеры, — сказал Асао. — Если обойдем всех на ферме — от стариков до детей, сначала мексиканцев и метисов, потом японцев, то, безусловно, получим удивительные свидетельства очевидцев. Будем использовать камеры и микрофоны, чтобы собрать истории о ней как о святой, истории, похожие на те, что вошли в средневековую легенду о чаше Грааля. Хотя вообще-то странно называть ее святой….
— Но именно это чувствуют все живущие на ферме. Многих женщин из Какоягуа нарекали святыми, такое уж это место… Не знаю, как бы она отреагировала, назови ее кто-то в лицо «святая Мариэ»; скорее всего рассмеялась бы, как обычно, — смехом, похожим на яркий солнечный день…
Когда она согласилась на мои уговоры приехать и работать с нами, так сказать, под моим руководством, это было согласие женщины, которой предначертано стать святой. Признаюсь: я попросил ее так себя и вести. Но все, что она делала, было абсолютно естественно… Начало всему было положено еще в калифорнийской коммуне, где я услышал о судьбе ее детей. Я попросил ее сыграть роль женщины, переживающей боль чудовищной потери и приехавшей так далеко, в Мексику, чтобы полностью посвятить себя Богу. Потом я рассказал людям на ферме, как она потеряла своих детей. О несчастье, которое ничто не загладит, об одной из историй, которые в Мексике воспринимаются как реальные и понятные даже совсем неграмотным.
Молоденькие девушки на нашей ферме… Трудно даже сказать, бывают ли они когда-нибудь серьезными, часто кажется, на уме у них только парни, но и они были растроганы. Они растут в таких глухих уголках гор, где, если зазеваешься, тебя укусит скорпион, и отправляются учиться грамоте к миссионерам. Пожив в интернате при школе и вкусив плоды цивилизации, они уже не способны вернуться домой и спускаются на равнину, в Мехико. А там выясняется, что для них только два пути: либо в прислуги, либо в проститутки… Священник привозит их к нам, надеясь, что мы превратим их в достойных женщин…
И даже эти девушки хорошо знали, что Мариэ — страдающая мать, приехавшая в мексиканскую глушь, чтобы, жертвуя собой, обрести хоть какое-то душевное успокоение. Все поверили в эту роль. Да и никакая другая не соответствовала бы ей больше. Потому что все это правда — и пережитое ею, и даже причина, по которой она приехала на мексиканскую ферму. Ей нужно было просто жить, сливаясь с теми, кто вокруг, но оставаясь самой собой. Прошло какое-то время, и я уже и сам не понимал, почему нужно было потратить столько сил, чтобы она наконец согласилась приехать…
Но когда я впервые увидел ее в Калифорнии и потом, в Мехико, ее веселость казалась такой естественной. Никаких признаков отчаяния из-за той ситуации, в которой она тогда оказалась, и даже из-за потери детей.
Я вспомнил, что когда в Мехико он уговаривал ее переехать на ферму, они говорили и о религии — я знал это из письма Мариэ, — а сам Мацуно был давно воцерковленным человеком. Но сейчас он не делал попыток объяснить ее жизнь в религиозных терминах и говорил как простодушный честный фермер, придавленный тяжким горем.