Эхо Непрядвы
Шрифт:
Победу на Дону праздновали как свою, хотя не без тревоги: помнили, как быстро и внезапно нагрянул Мамай, мстя за разгром Бегича на Воже. Да и не их ли князь еще задолго до Вожи и Непрядвы перехватил нашествие грозного хана Тогая, опрокинул в битве и порубил его тумены под Шишовым лесом? А потом – новый хан, с новым войском, еще более многочисленным… Но все же такой победы, какая одержана на Непрядве, еще не случалось от века. Надежда одолевала сомнения.
И вдруг – тревожное известие об отъезде Олега Ивановича в Литву, о скором прибытии московских наместников. Насторожились, обидчиво затихли рязанцы. Как отказаться народу от своего государя? Шел слух, будто в Донском походе Олег со своим полком берег тылы московской рати, теперь же, как
Слово опасное, сказанное в тревожное время даже шепотком, – что искра в сухую траву. Опережая отряд Владимира Серпуховского, едким палом поползли шепотки о «московских баскаках», отравляя воздух всего княжества. Войско Димитрия уже покинуло рязанские пределы, и если отряд Владимира не встречал открытой враждебности, то не было и той сердечности населения, какую видели москвитяне в начале своего пути с Куликова поля. Еще в Пронске стали примечать: в толпах, жадно рассматривающих победителей Орды, нет-нет да и мелькнет косой взгляд, а то и кукиш. На подходе к Переяславлю в попутных деревеньках жители робко посматривали на московских всадников сквозь щели в плетнях. Однажды у речного водопоя подошел старец-пастух, смело спросил: «Зачем идете? У нас свой государь, и другого не примем даже от князя Донского. Хочет – пусть сам на наш стол садится, тогда покоримся». Воины удивленно переглядывались, кто-то спросил, о каком Донском князе говорит пастырь. «О Димитрии Ивановиче Донском, – ответил старик и повторил: – Ему лишь покоримся как великому князю рязанскому. Хочет – пусть и московским остается».
Разговор передали Владимиру Андреевичу и боярам. В отряде впервые тогда услышали о новом имени великого князя Димитрия, которое дал ему сам народ, но и слава мало утешила при таком настроении рязанцев. Бояре задумались.
– Кто-то мутит людей, – заметил один из наместников.
– Знаем кто! – отрывисто бросил Серпуховской. – Погодите, заскулят псами побитыми!
Настороженной тишиной встретил Переяславль-Рязанский московских гостей. Никто не вышел за ворота, хотя гонцы были посланы вперед. Бояре прятались по теремам, епископ со всем клиром молился в церкви Рождества Христова. Город отворен, детинец распахнут – въезжайте и владейте. Кривые улицы в посаде не густо заставлены домами, кое-где – заросшие бурьяном, не старые пепелища: последний раз Мамай сжег город два года назад. Как и в попутных деревнях, только негромкий говорок да любопытные взгляды из-за плетней и частоколов сопровождали отряд. Воины, однако, чувствуя скрытое внимание, прямили плечи, подбоченивались и задирали головы. Кто-то предложил грянуть удалую, но сотник запретил: князь требовал чинности. Старались, и все же один рослый кучерявый десятник, услышав за плетнем молодые женские голоса и смех, гаркнул:
– Эй вы, девки-рязаночки, налетай – прокачу не замочу!
Над плетнем явилась непокрытая головка русокосой и курносой молодицы.
– Своих катай! Поди-ка, в Москве да в Коломне жены и ребяты по ним плачут, а им и на Рязани девок подай!
За плетнем прятался целый хоровод молодиц: послышались испуганные ахи, смельчанку словно бы осудили за разговор с чужаками, но тут и там сразу выглянуло несколько девичьих лиц. Десятник, обрадованный откликом, придержал коня, в тон отозвался:
– А мы ребяты не простые – на походе холостые! Приходи, красавица, завтречка к детинцу, как солнышко сядет, колечко подарю.
– Была дарига, звала за ригу! А не хочешь фигу?
– Бойка! – Десятник тряхнул обнаженными кудрями. – Да што ж вы такие боязливые все, аль мужиков не видали?
Бородатый немолодой воин, проезжая мимо, отпустил грубую шутку. Послышался сдержанный смех – из приоткрытых калиток, из-за оград выглядывал посадский люд, привлеченный разговором. Мальчишки, осмелев, облепили говорливого воина, хватали за стремена, гладили его усталого коня. Что мальчишкам до опасений взрослых! – эти витязи были для них великими героями Куликовской битвы, в которую мальчишки играли уже по всей Руси.
Бойкая молодица покраснела от слов бородача, скрываясь за плетнем, сердито крикнула:
– Трогай, говорун! От ваших речей зубы болят.
– Эх, малинка! Я в Орде цельный гарем взял да за так и отдал – на тебя похожей там не было. Приходи – не обижу!
Он стронул коня в рысь, сердито бросил бородачу:
– Черт смоленый, испортил мне хороший разговор. – И, забыв, что недалеко едут бояре, громко, отчаянно затянул:
Шел я вечером поздно,Семь лохматеньких ползло.Я ловил, ловил, ловил –Одну шапкой придавил…– Олекса, язва те в глотку! – налетел на него сотник. – Услышит князь – и с десятского сгонит!
– Все одно, – махнул Олекса рукой. – Под гору катись, пока сани везут сами. А уж после хомутайся – да обратно в горку тащи.
– Дурак!
– А вы все умны! Я вот погорланил с бабами, так и народ повысыпал. А то едем как сычи – всю Рязань распугали. Говорил же – надобно удалую, мы ж им праздник везем, не беду.
– Оно и вер… – Сотский поперхнулся, крестя рот, опасливо глянул вокруг: камешек-то Олексы – в огород бояр. Ох, отчаян парень, с ним, того и гляди, беду наживешь.
В ту ночь после битвы, на берегу Красивой Мечи, охраняя сводный гарем ханских мурз, Олекса нарушил приказ воеводы Боброка-Волынского: сменив стражу, он разрешил воинам провести остаток ночи в большой пестрой юрте, где его самого среди полонянок застал воевода. Дьяк, присланный для описи имущества и пленниц, нашептал князю. Утром воевода отвел сотского за телеги, подальше от посторонних глаз, и трижды ожег по спине ременной плетью. Олекса сообразил, кто повинен в его бесчестье. Он разыскал дьяка, вытащил его из походной кибитки, и литой кулак молодого сотского отпечатался на лице доносчика по числу ударов княжеской плети. Расправа происходила прилюдно, воеводе тотчас донесли о ней, и стал Олекса Дмитрич десятским.
…У ворот детинца отряд встречал старый сотский Олега Ивановича, оставленный приглядеть за добром. С поклоном пригласил князя и бояр в пустые палаты к накрытым столам, сказал, что и гридницы для воинов, и стойла для лошадей приготовлены. Владимир распорядился выставить стражу, пригласил с собой бояр и десяток дружинников, приказал дворскому:
– Кажи хоромы боярина Кореева.
Детинец в Переяславле-Рязанском, воздвигнутый на высоком мысу у слияния Трубежа с Лебедью, уступал московскому величиной, но застроен деревянными боярскими теремами не так тесно. Зато конюшни и клети, сложенные из толстых, едва ошкуренных бревен, выглядели просторнее, внушительнее, чем у московских бояр. «Широка пасть, да неча класть», – усмехнулся Владимир. Большинство боярских домов пусто – хозяева съехали вместе со своим государем либо укрылись по вотчинным селам. На бояр Владимир не держал сердца – они обязаны служить своему государю. А вот церковный владыка не вышел встречать – худо. Не иначе и тут козни Епифания Кореева и иже с ним. Прихвостни Мамаевы!
Все эти дни было сухо и тепло, и вдруг дунуло пронизывающим ветром, над детинцем, кружась, промелькнула пестрая стая – будто листья осенние. Но это не листья – птицы уходили в теплые края. В рязанских городах не было деревьев – погибали в пожарах.
Переднее крыльцо терема Кореева не огорожено. Сложен терем из тех же толстых лесин, только гладко оструганных; над острым верхом тесовой крыши на длинном шпиле вздыбился деревянный конь, устремленный на закат. Не на Москву ли боярин в поход собирается? А может, на Серпухов? У князя Владимира свои давние счеты с рязанским князем и боярами из-за порубежных владений. Дома ли Кореев? В Литву он не поехал, это Серпуховскому известно. Но может быть, тоже ушмыгнул в свою вотчину?