Эхо шагов

Литинская Алина

Но ему предшествовали карандашные наброски и, как окончательное решение — композиционное и пластическое — графический портрет, который, по сути, явился эскизом к будущему живописному. Как видно, и автор рисунка, и его учитель считали портрет законченным и самостоятельным, коль значится на нем: «Портрет художника М. М. Ярового». И подпись отца: И. Литинский. 1933 год.

…А живописный где-то есть, где-то он бродит. Впрочем, как очень, очень многое из отцовского наследия.

А рисунок-портрет всю жизнь у нас в доме висел. Вот и сейчас висит передо мной.

А то, что отец не снял галстук и белую сорочку,

подтвердила удивительная история с фотографией, которую мне сын однажды принес. Лет через шестьдесят после описываемых событий.

Леня тогда работал в Музее истории города Киева и иногда имел дело с архивами.

— Мама, кто это?

Сын указывает на центральную фигуру групповой фотографии.

— Яровой, — говорю я (сын-то его узнал по рисунку деда, который постоянно видел).

— А это кто? — указывает на стоящую сзади фигуру.

Я ахнула: — Мой отец. И твой дед.

Действительно. Стоит отец, совсем молодой.

И в рубашке. И с галстуком.

И подпись: студия М. М. Ярового. Киев. 192? год. Последняя цифра стерта. Конец 20-х годов, должно быть.

— Где взял фотографию?

— В куче архивного хлама.

Чуткость это такой же талант, как умение слышать и видеть. Это талант души.

…Едем с Самом (Самуил Кручаков, художник, друг отца. — А. Л.) на этюды…

Вышли на платформу, дождь только прошел. Первое, что увидел: дерево, а под ним лужа. Вода в ней слегка подрагивает. Обычное дерево. Обычная лужа.

А рядом парнишка лет 5–6 ревет без умолку. Сам спрашивает:

— Ты не знаешь, чего он ревет?

— Знаю. Он не знает, что с этим делать.

— С чем?

— С этим чувством. С тревогой. Видишь лужу? Видишь дерево? Видишь отражение дерева в луже? И он видит. К дереву он уже привык, а к отражению — нет. Может, он впервые его заметил. Это уже другое дерево. Это уже феномен искусства. А с ним никогда не знаешь, что делать. Ты знаешь?

Самуил хохочет. То ли надо мной, то ли на нервной почве.

— Может, искусство, — его душат горловые спазмы, — это и есть безумие, когда не знаешь, что с собой делать, куда девать желания и как перевести их в действия? А может, все проще? Парню лет 5, может, просто у него штаны мокрые? Давай подойдем.

— Ни в коем случае! Не двигайся! Не трогай, ничего не трогай, пусть ревет. А штаны у него сухие.

— Изверг… Давай все-таки, подойдем. Ревет больно громко. Может, ушибся.

— Пройдет. А если то, что я думаю, — ничего не поможет. Он сам себе поможет, когда начнет что-то делать.

— Ну и напридумаешь ты… Ну и наворотишь…

На базаре поет лирник. Голову запрокинул в небо, как на трубе

играет, без слов, открытым ртом. Я побоялся оскорбить его звуком падающей монеты и стал ждать. Когда он опустил лицо, я увидел, что он незряч. У него нет глаз. А для того, чтобы петь то, что он пел, не нужно ничего. А для того, чтобы видеть, то, о чем он пел, не нужны глаза. Нужен только талант…

Поле, ветер, песок, ковыль, тоска, воля… Горе.

Мою мать звали Юдифь…

Я боялся поднять на нее глаза.

Ты не поверишь, в первую минуту я подумал: не может быть; не может человек быть так прекрасен.

Мою мать звали Юдифь.

Описывать ее — не мое дело: мама. Со своим голосом, с манерой называть меня полным именем с самого раннего детства, с лицом, которое я увидела и запомнила раньше всех других лиц на свете.

Я помню, как обращался отец к маме, и этими словами подписал он свой рисунок. И дата: 1937 год. Даже если бы он был подписан двадцатью годами позже — это ничего не изменило бы: тот же характерный поворот головы, тот же профиль, та же пластика. И те же его слова. Этот рисунок послужил прообразом будущего живописного воплощения, также исчезнувшего во время оккупации.

А рисунок этот на тоненькой ненадежной бумаге, почти на тетрадном листке, хрупкий и такой ветхий, что страшно в руки взять, сохранился, вероятно, все в той же, чудом уцелевшей в войну папке и хранится по сей день в семейном архиве. А для меня это и отец, и мать — в одном рисунке: хранит он и ее черты, и его руку и голос.

И сохранился еще более ветхий листок бумаги, еще одно свидетельство отцовского голоса в посвящении моей маме. За давностью лет чернила выцвели почти до незримости. И все-таки, вот эти строки:

Как жарки твои губы

Как сладки твои руки

Как краток час свиданья

Как горек час разлуки

Подруга дорогая

Наполненный тобою

Я бодро вновь шагаю

Походкой молодою

Как сладки твои губы

Как жарки твои руки

Как краток час свиданья

Как горек час разлуки

Когда семья вернулась из эвакуации в ту же коммунальную квартиру, когда стали понемногу обживать закутки и коридоры, когда осветили переднюю и израсходовали за первую зиму торф — аккуратные брикетики, сложенные у стены, — увидели на посеревшей от пыли и трещин известке контуры маминого портрета. Тот же профиль, шляпа с полями, и даже прорисованное платье. Кто? Кто перенес композицию портрета на стену? Вероятно, тот, кто его унес? Кто он?