Екатерина Дашкова
Шрифт:
Из внутренней переписки Воронцовых следует, что и Дашкова, вопреки словам в мемуарах, была знакома с «Путешествием…». Брату о книге она высказывалась куда откровеннее, называя ее «набатом революции». Граф в запальчивости возражал: «Если такая шалость оказывается достойной смертной казни, то каким образом должно наказывать настоящих преступников?»{838}
Итак, шалость. «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но
«Если суверен — это зло»
Оставался вопрос, который очень беспокоил императрицу. Ее насторожили подцензурность и абсолютная законность публикации революционной книги. Радищев провел свой текст, изъяв из него часть наиболее крамольных страниц, через знакомого цензора Козодавлева, который служил в Академии наук. Да и книжная лавка Г.К. Зотова, где продавалось «Путешествие…», принадлежала академии.
Теперь выпад Екатерины II в адрес Дашковой: «Трагедия Княжнина является вторым опасным произведением, напечатанным в Академии» — становится понятен. Наша героиня оказывалась дважды виновата в поощрении неугодных текстов.
Кажется странным, но ни один из биографов Дашковой не обнаружил знакомства с трагедией «Вадим Новгородский». Литературный язык XVIII века труден. Прочтем вместе:
Что толку в сем, что Рюрик сей героем быть родился? Какой герой в венце с пути не совратился? Величья своего отравой упоем. Самодержавие повсюду бед содетель, Вредит и самую чистейшу добродетель И, невозбранные пути открыв страстям, Дает свободу быть тиранами царям.В конце пьесы Вадим восклицает: «Нам ползать ли в толпе тирановых рабов?!» Похоже на переведенную Дашковой в 1763 году поэму «Фарсалия». Новгородский воевода говорит как римлянин-республиканец Катон: «Свершилось все теперь — рабами стали мы».
Строки должны были показаться Екатерине II знакомыми. 9 ноября 1793 года она писала старой подруге: «Намедни появилась трагедия Вадим Новгородский, на титуле коего значится, что она издана в Академии, говорят, она весьма зло нападает на монаршую власть. Вы хорошо сделаете, если прекратите ее продажу до тех пор, пока я ее не прочту… Читали ли Вы ее?»{840} Этот фрагмент из письма княгини брату Александру, отправленного по горячим следам, существенно разнится с мемуарным описанием, где заметна сглаживающая правка Марты Уилмот{841}.
10 ноября к нашей героине прибыл статс-секретарь В.С. Попов и передал слова государыни: «Мне бы стоило лучше приглядывать за тем, что у меня издается». Чтобы исправить положение, княгиня предложила немедленно выдать 200 рублей — скупить тираж в лавках. Подобный поступок — трудный для прижимистого человека — показывает, что Екатерина Романовна сознавала свою «оплошность».
О том, что дело приняло нешуточный оборот, свидетельствовал визит генерал-прокурора А.Н. Самойлова, который передал мнение императрицы: «Она не хотела бы поверить в ложь, что я и вы принимали участие в книге Радищева». В данном случае «я и вы» — Дашкова и Александр Воронцов. Княгиня предупреждала брата об опасности: их считают соучастниками.
Чтобы отвести от себя подозрения, Дашкова попыталась выставить «соучастниками» других людей — Козодавлева и Державина. «Когда Козодавлева посадили в коммерцию, то Державин сказал при многих: “Вот какой я души человек, что я не сказал о Козодавлеве, что он участие имел в сочинении Радищева”… Державин меня и брата злословит, я имею-де способ изобличить обоих и не хочу»{842}. Пауки в банке!
В воскресенье 13 ноября княгиня отправилась ко двору. Сопоставление мемуаров и письма позволяет показать характерные для Дашковой приемы работы с текстом. Согласно воспоминаниям, Екатерина Романовна уже за день до того, вечером, побывала во дворце, «в интимном кружке» государыни. Камер-фурьерский журнал не зафиксировал визита. «Знаете ли, что это произведение будет сожжено палачом», — сказала ей императрица. «Мне не придется краснеть по этому случаю», — якобы ответила наша героиня. «Я сказала последние слова достаточно выразительно, чтобы разговор окончился; императрица села играть; я сделала то же самое».
Перед нами равные величины. Чего не было и быть не могло. Хуже того — Дашкова прервала государыню, что ставило ее в позицию сильного и властного собеседника. Через день она ехала во дворец «с обычным докладом», твердо решив подать в отставку. Когда Екатерина II вышла и, после целования руки, позвала княгиню с собой, та прокомментировала: «Это приглашение доставило мне огромное удовольствие», так как «императрица не заставила меня окончательно порвать с ней… Моя отставка не послужила бы к ее чести».
Во внутренних покоях наша героиня снова не дает государыне говорить. «Я прервала ее, сказав, что черная кошка проскочила между нами и не следует звать ее назад»{843}. Так дело выглядело в «Записках».
В письме же на этом месте разговор только начинался. В нем нет гордых поз, зато много оправданий. Екатерина II встретила подругу хмуро. «Если суверен — это зло, — сказала она, — то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия… Если занимать то место, на котором я нахожусь, — это преступление (так как я сознаю, что не имею на это ни права рождения, ни другого) так вот, это преступление Вы делите со мной».
Характерна реакция княгини: «Я взглянула на нее пристально и имела деликатность не отозваться». Речь опять о регентстве.
Далее императрица напомнила о Радищеве: «Вот уже вторая публикация в этом роде… Чем дальше, тем хуже… Теперь я жду третьего». Этими словами Екатерина II как бы подвела черту: еще один промах — и отставки не избежать.
«Привкус недовольства»
В перевернутом мире «Записок» подруги меняются местами: Дашкова решает покинуть пост. Письмо возвращает всё на круги своя: императрица предостерегает и ставит условия.
Но есть одно обстоятельство, которое снова опрокидывает происходящее с ног на голову.
Согласно камер-фурьерскому журналу [35] , Дашкова не участвовала в важнейшем событии 1793 года — свадьбе великого князя Александра Павловича с принцессой Луизой Баден-Дурлихской {844} . Она не показана ни во время встречи принцессы, ни на миропомазании 9 мая, ни в день венчания 28 сентября. Известная картина Ж.Б. Лампи «Миропомазание великой княгини Елизаветы Алексеевны» представляет важнейших вельмож двора, но Дашковой среди них нет.
35
Ссылка на то, что события свадьбы фиксировались в особом журнале, неубедительна, так как Свадебный журнал лишь расширял информацию, вкратце изложенную камер-фурьером.