Екатерина Фурцева. Любимый министр

Медведев Феликс Николаевич

Ее очень любили девушки, работавшие в доме отдыха. Простая и приветливая, она перед отъездом оставляла им в подарок свои летние наряды. Новые, модные, красивые платья были большой радостью для приморских жительниц.

Однажды, когда мы отдыхали с Фурцевой в доме отдыха в Пицунде, Екатерину Алексеевну приехал навестить композитор Отар Тактакишвили, министр культуры Грузии. Фурцевой захотелось посмотреть грузинскую деревню, и мы все вместе отправились в путешествие.

Как потом выяснилось, пока мы собирались, кого надо уже предупредили: едет министр культуры СССР.

Подъехали к большому крепкому деревенскому дому. Во дворе накрыт длинный стол, белая скатерть, красивые тарелки одинакового размера, вилки, ножи. Все очень чинно. Встретила нас какая-то патриархальная семья — дедушка с бородой, бабушка почтенная, мама, папа, маленькие дети в национальных костюмах — мальчик и девочка. Нас сопровождал кто-то из местных партийных руководителей и грузинские композиторы, отдыхавшие в доме отдыха. Все очень мило. Накормили вкусным обедом. Взрослые члены семьи исполнили грузинские песни, дети станцевали лезгинку.

Через некоторое время Екатерина Алексеевна, весьма довольная, уехала вместе с Тактакишвили. Мы же с мужем еще ненадолго остались. И вдруг замечаем, что «члены семьи» постепенно расходятся. Дедушка с бородой — куда-то в одну сторону, бабушка — в другую, детей появившаяся благообразная учительница вообще увезла.

Когда мы поинтересовались у сопровождавших нас партийных работников, что же это за семья, они объяснили: «Как же мы можем министра культуры СССР приглашать в обычный деревенский домик, в простую, деревенскую семью? Конечно, мы все приготовили, вызвали артистов из национальных ансамблей — взрослого и детского…»

Вечером после ужина, когда мы с Екатериной Алексеевной гуляли по берегу моря, она наивно восторгалась деревенской «семьей», их бытом, красивой посудой на столе, аккуратно разложенными обеденными приборами…

— Да, хороший спектакль…

А у меня есть дополнение к вашему портрету «Фурцева на отдыхе». Одна моя хорошая знакомая, неоднократно проводившая летнее время в доме отдыха «Валдай» (когда-то он принадлежал ЦК КПСС), рассказывала, что среди обслуги до сих пор ходят легенды о незамысловатом гастрономическом пристрастии министра культуры — простых деревенских щах на валдайской капусте, которые специально для нее готовили местные повара. Высокопоставленные отдыхающие узнавали о присутствии Екатерины Алексеевны в доме отдыха по густому приманивающему аромату.

Любите ли вы Брамса?

Несмотря на то что Фурцева родилась в провинциальном городке в простой семье, она обладала безусловной внутренней культурой. Давид Федорович Ойстрах, будучи у нас дома, в дружеском разговоре с Кухарским говорил о Фурцевой как о поразительном человеке, умнице из умниц, его поражали тактичность и логика ее поступков, а главное обезоруживающая женственность. И еще — ее интересы и познания. Он рассказал такую историю. Фурцева как-то поведала ему, что с увлечением прочла роман Франсуазы Саган «Любите ли вы Брамса?». «О какой симфонии Брамса в романе идет речь?» — поинтересовалась Екатерина Алексеевна. Тот ответил: «О Третьей». В фильме, созданном по роману, многократно звучит знаменитое соло валторны из этой симфонии». «К сожалению, никогда не слышала. Дайте знать, когда будет исполняться», — попросила она. Ойстрах выяснил, назвал число, сомневаясь, что министр придет на концерт. Пришла! Потом позвонила Давиду Федоровичу и выдала потрясающе интересный анализ — сопоставление книги и музыки. Далеко не каждый министр мог бы так!

— Значит, она успевала и книги читать…

— Да, она любила читать. И, надо сказать, она очень полюбила музыку, и музыку серьезную, классическую… Конечно, то, что рядом с ней был такой знаток, как Василий Феодосьевич Кухарский, дало ей очень много…

— Мне теперь тоже захотелось послушать эту Третью симфонию Брамса, а заодно и перечитать Франсуазу Саган…

«Приблизив лицо к зеркалу, Поль неторопливо пересчитывала, как пересчитывают поражения, пометы времени, накопившиеся к 39 годам, не испытывая ни ужаса, ни горечи, неизбежных в таких случаях, напротив — с каким-то полурассеянным спокойствием. Как будто это живая кожа, которую слегка оттягивают два пальца, чтобы обозначилась морщинка, чтобы проступила тень, принадлежала кому-то другому, другой Поль, страстно заботившейся о своей красоте и легко переходившей из категории молодых женщин в категорию женщин моложавых, — и эту Поль она узнавала с трудом. Она остановилась перед зеркалом, просто чтобы убить время, и вдруг ей открылось — при этой мысли она даже улыбнулась, — что именно время-то и сжигает ее на медленном огне, убивает исподволь, обрушиваясь на тот облик, который, как она знала, нравился многим…

…Проснувшись в воскресенье, она нашла под дверью послание… Оно показалось ей поэтичным, не потому ли, что на безоблачном ноябрьском небе вновь появилось солнце, заполнив всю спальню тенями и теплыми бликами. «В шесть часов в зале Плейель великолепный концерт, — писал Симон. — Любите ли вы Брамса? Простите за вчерашнее». Она улыбнулась. Улыбнулась второй фразе письма: «Любите ли вы Брамса?» Точно такие вопросы задавали ей мальчики, когда ей было 17, и конечно, позднее ей тоже задавали подобные вопросы, но ответа уже не слушали. Да и кто кого слушал в их кругу в те годы? Да, кстати, любит ли она Брамса?

Она включила проигрыватель, порылась в пластинках и обнаружила на обратной стороне увертюры Вагнера знакомой до последней ноты, концерт Брамса, которого ни разу еще не ставила… Она теряла себя, теряла свою тропу, и никогда ей уже ее не найти. «Любите ли вы Брамса?» Эта коротенькая фраза: «Любите ли вы Брамса?» — вдруг развернула перед ней необъятную пропасть забытого: все то, что она забыла, все вопросы, которые она сознательно избегала перед собой ставить. «Любите ли вы Брамса?» Любит ли она хоть что-нибудь, кроме самой себя и своего собственного существования?»

— Снять с полки томик Франсуазы Саган с романом «Любите ли вы Брамса?» легче легкого. Что я и сделал… Стал нетерпеливо перелистывать страницы, пробегать глазами строчки: что же взволновало Екатерину Алексеевну в этой книге, что заставило ее после напряженного, насыщенного государственными делами рабочего дня в «министерском присутствии» вчитываться в незамысловатый и такой далекий от тогдашних советских реалий текст? На какие вопросы хотела найти ответы министр культуры СССР у экстравагантной и легкомысленной француженки? Что заинтересовало ее в лирических коллизиях героя и героини романа? Думаю, что ответ прост — ведь она, как говорили многие, кто ее хорошо знал, была прежде всего Женщиной. И в этой книге она искала саму себя, молодую и любимую…

Кстати, жаль, что я не знал об этой истории в конце 80-х, когда встречался в Париже с Франсуазой Саган. Вот бы она удивилась и порадовалась, какие у нас в России министры с «загадочной русской душой».

 «Уши, как пельмени, рисуете…»

— С 70-х годов я дружу с Ильей Сергеевичем Глазуновым, который рассказывал мне, как Сергей Михалков помог ему получить жилье в Москве. Однажды вальсируя с Фурцевой на новогоднем приеме в Кремле, Сергей Владимирович обратился к даме-министру: «Хочу попросить за хорошего человека, за художника Глазунова». Екатерина Алексеевна ответила: «Это тот, что наделал много шума на своей первой выставке? Слышала. Но сейчас Глазунов вроде бы где-то в Сибири, преподает там черчение?» Михалков мягко возразил: «Нет, в Москве, скитается без жилья и работы».