Екатерина I
Шрифт:
– Артиллерию надо…
Безумным показался князь в тот миг, потому и нашёл Горошек мужество возразить.
– Батя… А если убьём Морица…
Дошло не сразу. Перестрелка ещё шла, на крышу сторожки, превращённой в командный пункт, падали ветки, сбитые пулями. Лопаты, сваленные в углу, были весьма кстати. Копать позиции для пушек. Значит, форменная осада.
– Пропади он пропадом, мать его…
Однако затяжная военная акция вовсе не входила в план. Ещё менее – гибель саксонца. Князь схватил лопату, сквернословя, крушил ею кирпичный пол.
– Нельзя здесь копать, батя,
Растерянный, оглушённый пальбой и неслыханным потоком ругани, адъютант бормотал, что приходило в голову, пятился от благодетеля, шагнувшего к нему с поднятой лопатой, и вдруг с громадным облегчением услышал:
– Домой, Горошек!
Как ни горько было, дал отбой. Спешно похоронили убитых, поместили раненых в лазарет и снялись на другой же день, прочь из проклятой Митавы, скорее прочь!
Мориц с места не сдвинулся. Своевольство Курляндии по-прежнему чинит беспокойство её соседям.
Снова заседает польский сейм. В помощь послу Бестужеву в Варшаву отправлен Ягужинский. С ним тяжёлый, окованный железом ларец с червонцами. В списке российских кандидатов Меншикова нет – царица вычеркнула. Вместо него принц Любекский, племянник голштинца. Червонцы тают, не принося эффекта. Паны, стуча каблуками и саблями, отвергают всех претендентов. Конец герцогству! Как только умрёт Фердинанд, Курляндия станет воеводством Речи Посполитой.
Звали на сейм Морица – на суд, по сути. Не явился, чем ещё более возмутил панов. Вынесли приговор заочно – «считать узурпатором, разбойником, которого каждый вправе безнаказанно умертвить». Досталось и королю от разгневанных ораторов – двуличен-де, бесчестную ведёт игру, тайно потворствует сыну.
Две короны у Августа, польскую удержать особенно трудно. Мгновенно сменив милость на опалу, родитель отправил к Морицу эмиссара с наказом – покинуть Курляндию немедленно. Строптивец ответил вежливо, с достоинством.
«Я уже не принадлежу себе и не могу отказаться от данного мною слова. Я был единодушно избран этим знаменитым дворянством…»
Соперник его посрамлён, бароны восхваляют славного рыцаря, поборника независимости. А светлейший стремительно, ни с кем не простясь, покинул поле своего поражения. В Риге задержался – чёрные флаги, герольды [372] извещали о смерти губернатора Репнина. Можно ли было не отдать последний долг? Потом до Ревеля звучал в ушах похоронный плач оркестра.
372
Глашатаи
В многобашенном городе эстляндцев другая музыка достигла слуха – дудка боцмана пиликала на английском корабле. Стоит на рейде мирно, орудия зачехлены.
Три дня провёл князь в своём доме, слушал доклады военных. Жалоб на гостей, хоть и незваных, нет. Пришлось принять королевского вице-адмирала и отдать визит. Словно в тумане промелькнул он, холодновато-учтивый, пропахший диковинным, пряным, щекочущим ноздри табаком. От сего и от пустых политесов чуть не тошнило.
Наскоро осмотрел
Было шесть часов вечера. Екатерина обедала. К столу звать не изволила, заставила ждать. Гневается… Сидел с видом оскорблённым, на расспросы вельмож отвечал коротко:
– Палки просят курляндцы.
Негодует самодержица, – сказали ему. Вчера приехала Анна, слёзно просила за себя и за Морица, а светлейшего честила такой немецкой бранью, которой от женских особ не слыхивали. У Бирона, верно, набралась, на конюшне…
Что ж, будет ненастье, будет и вёдро. В монаршие покои князь вбежал задыхаясь.
– Слава те, Господи! – воскликнул он обрадованно – Здорова… Я на крыльях летел, с дороги к тебе прямо, не пивши, не евши… Сорвала меня… Думаю, что приключилось? Всякое ведь в голову лезет, все мы под Богом ходим…
Екатерина, отяжелевшая после обильных яств, грузно вдавилась в диван, молчала. Презрительная улыбка, чуть тронувшая её губы, исчезла, лицо окаменело. Данилыч понял, что допустил фальшивую ноту.
– Сорвала меня, – повторил он горестно – Пошто? Мне бы побыть ещё, уладил бы, довольна была бы…
– Ты грубый человек, Александр.
Отчеканила резко, отвела взгляд куда-то в сторону, будто к некоему свидетелю.
– Матушка! Наплели тебе…
– Грубый, грубый… Это стыд, большой стыд. Я вся красная за тебя.
– Да полно! Я с баронами по-хорошему. Обещали мне… Бестужев напортил.
Обязан был стараться за кандидата её величества, так нет –зависть помешала, спесь боярская. Смутил, лукавый, дворян речами, посеял шатость в умах. И Анна тоже…
– Дивизия Бока готова была. Двинуть бы для внушения… Пошто запретила? Теперь, полагать надо, поляки ворвутся. Ворвутся, матушка, как пить дать.
– Это я не позволю.
Приподнялась рывком, затем вдруг обмякла. Данилыч увидел синие жилки, почерк Бахуса, выступившие на щеках. Складки у рта углубились, второй подбородок стал заметнее. Стареет амазонка, удержится ли в седле? Данилыч прекратил атаку, продолжал спокойнее:
– Я, если кого против шерсти… Твой престиж, матушка, оборонял. Державы нашей…
– Герцог Курляндии…
Смерила взором, брови насмешливо надломились. Протянула руку, поманила нечто без слов. Лакомство своё… Серебряная корзинка с конфетами мерцала на поставце у стены, Данилыч вскочил, подал.
– Репнин приказал долго жить. Слыхала? Рига твоя без тебя скучает. Я упредил – её величество непременно хочет быть. Ликуют старосты, уж закатят тебе бал-фейерверк. И Ревель глаза проглядел – что же не едет её величество, забыла свой Катриненталь! А цветов там, а сад-то вымахал… Насчёт англичан не тревожься, шалостей нет, смирные. Пил я с ними за твоё здравие. Ну, коли нагадят, проучим. Пушек на берегу добавлено, войска хватит.
– Ах, Катриненталь!
Унеслась в прошлое. Пётр был ласков, весел, сажал в её честь деревья, катал под парусом. Счастливые были дни. Весьма кстати сообразил Данилыч напомнить. Просветлела лицом и на прощанье, дозволив руку поцеловать, обнадёжила: