Екатерина I
Шрифт:
– Не скажу… Холодно что-то… Почему я одет? Неужели я так спал всю ночь? Оттого-то мне и было так неловко. Голова что-то болит.
– Можно, если угодно будет, прогуляться. А теперь можно приказать подать вам чай. Вы любите кататься?
– Ещё бы!
– А скакать?
– Как – скакать?
– А вот так… Садитесь ко мне на колени.
И Дивиер сел на кровать и начал его качать.
– Хорошо, хорошо. Какой же ты мастер! – поощрительно отозвался великий князь.
В это время Толстой тихонько сказал:
– Не лучше ли вашему высочеству будет у себя горячее испить… и Дивиер
– Пожалуй, – согласился великий князь, и они пошли.
В передней Балакирев доложил великому князю:
– Я уже послал за чаем. Сюда принесут. Неравно простудитесь…
– Нет, я лучше дома. Здесь скучно.
– Разве вам не жаль вашей маменьки-государыни? Она тяжко больна, а вы хотите забавляться.
– И оставаясь здесь, великий князь нисколько не облегчит положения больной, – перебил Дивиер.
– Но государыня может спросить ваше высочество… По воле её величества вы остались здесь ночевать.
– Как же тут быть? – спросил в нерешимости князь-ребёнок.
– Ведь мы скоро придём, ваше высочество, – наставительно подсказал Дивиер, и великий князь готов был сдаться на этот совет; но в это время к полуотворившейся двери в опочивальню её величества бросились все находившиеся в зале. Цесаревны стояли в дверях и тихо плакали. По комнате раздавалось болезненное хрипение тяжко страждущей. Заплакали Скавронские, а Елизавета Петровна, обыкновенно живее чувствовавшая как радость, так и горе, предалась глубочайшей печали. Слёзы полились у неё из глаз порывистыми потоками, и она, почти теряя силы, покачнулась. Толстой поспешил усадить её на стул, а Дивиер, подлетев, сказал довольно громко:
– Я бы советовал вашему высочеству подкрепиться рюмкою вина. – Не сообразив неприличности своего предложения.
Видя всех плачущими, заплакал и великий князь. Желая развеселить ребёнка, Дивиер опять стал качать его, приговаривая:
– Напрасно плачете. Если Бог судил лишить вас маменьки, мы все, ваши верноподданные, постараемся утешить вас в потере. А то головка будет болеть. Пойдёмте-ка отсюда. Прикажем коляску заложить. Я ещё не так вас покатаю.
Утешившись и утёрши слёзы, великий князь стал утешать Софью Карлусовну и говорил ей:
– Полно и ты плакать… Авось, Бог даст, и поправится маменька. Дивиер правду говорит, что печалиться много вредно. Не плачь!..
– Не могу удержаться, – всхлипывая и несколько жеманясь, отвечала Софья Скавронская.
– Если не перестанешь, я тебя заверчу… рассмешу, – не отставал настойчивый Пётр Алексеевич, нетерпеливый от природы и любивший поставить на своём. – Не плачь же! Я приказываю. – И сам топнул ножкой, разумеется неслышно на мягком ковре.
Софья Карлусовна старалась не плакать и вызвала на лицо полуулыбку. Великий князь взял её за руку, дружески промолвив вполголоса:
– Вот и умница!
Дивиер, сидевший на кроватке, поощрительно молвил:
– Вот и давно бы так… Поглядишь – и пара выйдет.
– Какая пара? – робко спросила Софья Скавронская.
– Да хоть бы и ваша… рука с рукой, как жених с невестой, стоите. Глядишь, и свадьба у нас сочинится ещё. Лучше ведь его высочество, чем Сапега какой-нибудь? Не правда ли?.. – задал прямой вопрос импровизированной невесте Дивиер.
– Конечно… Сравненья нет! – отвечала она, обратив на генерал-полицеймейстера свои прекрасные чёрные глаза.
– Вот, ваше высочество, я и в сваты стал за вашу милость… усердствую с полною готовностью!
– Вижу… и всегда почитал тебя хорошим человеком, с кем-нибудь не сравниваю. Ты отца моего не губил! – произнёс вдруг запальчиво князь-ребёнок, и глаза его засверкали гневом.
Толстой невольно отшатнулся, а Шафиров заслонил Скорнякова-Писарева, придвинувшись ближе к великому князю.
Цесаревна Анна Петровна в это время горько заплакала, и на подвижном лице великого князя вновь изобразилась скорбь, а в глазах показались слёзы.
– Где же Наташа? – выговорил он голосом, полным тоски. – Её всё нет со мной!
– Пойдёмте за ней, если угодно! – предложил снова Дивиер.
– Не пустит ведь он? – полугневно, полугрустно выговорил великий князь, указывая на Балакирева, стоявшего в дверях передней и смотревшего на заботливость Дивиера с недоверчивостью.
– Как он смеет нас остановить? – отважно, вызывающим тоном молвил Дивиер, как видно, старавшийся всеми средствами увести отсюда великого князя, очевидно с обдуманною целью.
Это очень хорошо понял Балакирев и, подойдя к великому князю, доложил ему почтительно:
– Иду поторопить, ваше высочество, прибытие великой княжны Наталии Алексеевны и подачу чая. – И, выйдя из комнаты, запер дверь на ключ перед толпою придворных, наполнявших коридор.
На всех лицах выражалось одно грустное ожидание неотвратимого горя. Балакирев через толпу протиснулся прежде всего на двор и приказал запереть ворота с Большой Улицы и держать запертыми все входы во дворец. Затем коридором прошёл в приспешную [80] и потребовал немедленно принести чай и завтрак в собственные апартаменты её величества. Затем, из приспешной же, он отправил с ездовыми две цидулы: одну – к князю Меньшикову, а другую – к коменданту в город. В первой было только написано: «Поспешите! Враги окружают великого князя». Во второй заключалось напоминание – немедленно исполнить приказ, отданный ночью, то есть привести на дворцовый двор роту, назначенную в дежурство на следующий день. После отсылки цидул Балакирев заглянул к себе, на половину великого князя, и застал там в сборе всех противников светлейшего.
80
Приспешная – кухня.
Не показывая изумления при виде такого количества нежданных гостей, Балакирев просил доложить государыне великой княжне, что братец просит пожаловать скорее на собственную половину, кушать утренний чай.
– Ну, что там делается? – спросил Балакирева канцлер.
– Её величество в забытьи… Врачи говорят: уже нет опасности.
У канцлера и у многих из присутствующих вытянулись лица при известии, разрушавшем все заранее построенные планы. Ожидали совершенно противного, и, при неожиданном обороте, все закусили губы и начали перебирать в памяти: не сказано ли чего, за что придётся отвечать?