Екатерина Ивановна
Шрифт:
Екатерина Ивановна. Дети здоровы. Георгий — я падшая, я изменила тебе.
Молчание. Он отходит, слегка шатаясь, в сторону и садится в кресло, опустив голову на руки. Молча растут в саду вечерние тени.
Георгий Дмитриевич. Тогда?
Екатерина Ивановна. Нет. Разве ты еще думаешь.
Георгий Дмитриевич. Погоди немного, я сейчас не понимаю. Говори.
Екатерина Ивановна. Лучше не надо говорить, Георгий.
Георгий Дмитриевич.
Екатерина Ивановна. Я отдалась Ментикову. Нет, потом, когда ты хотел убить меня. Это было только раз.
Георгий Дмитриевич встает и два раза проходит по комнате, потом снова садятся в той же позе.
Георгий Дмитриевич. Говори.
Екатерина Ивановна. Но я забеременела, и мне сделали операцию. Больше ничего не было.
Георгий Дмитриевич(хрипло). Больше ничего?
Екатерина Ивановна. Да, больше ничего. Лучше было не говорить.
Георгий Дмитриевич. Мне Лиза сказала, что Ментиков здесь живет уже месяц. Зачем он здесь?
Екатерина Ивановна. Не знаю. Мне не с кем говорить. Вам очень больно, Георгий Дмитриевич?
Молчание. Георгий Дмитриевич встает, несколько раз проходит по комнате, вытянувшись, как на смотру, с сжатыми в кулак руками. После одного из поворотов так же решительно подходит к жене и опускается на колени.
Георгий Дмитриевич. Прости меня, Катя.
Екатерина Ивановна(вскакивает). Что? Пусти руку. Что?
Георгий Дмитриевич. Прости меня, Катя.
Екатерина Ивановна(кричит). Не смей… Не смей! Не тронь меня… Мама! Пусти меня!..
Он с силою прижимает ее голову к своей груди, заглушая ее бессвязный крик.
Георгий Дмитриевич. Катя, Катя, голубчик, что с тобой, успокойся, услышат, Катя… Это я, Катечка. Да бедная же ты моя, да милая же ты моя!
Екатерина Ивановна(тихо). Пусти. Бога ради пусти. Я опять закричу.
Георгий Дмитриевич. Да ты же любовь моя, — ты же вечная, единственная любовь моя. Куда я тебя пущу? Куда я тебя пущу?
Екатерина Ивановна. Пусти!
Георгий Дмитриевич. Ну, если хочешь, Катя, Катечка… — мы умрем вместе. Вместе — ты понимаешь? Потому что куда я тебя пущу? Куда я сам пойду? Да разве, есть какая-нибудь дорога… Ну, умрем, умрем, и я буду счастлив.
Екатерина Ивановна. Я одна должна умереть.
Георгий Дмитриевич. Одна? А я что же буду делать? Клянусь тебе, Катя, даю честное слово, что если ты… сейчас… Открой глаза, взгляни мне прямо в душу… Ты смотришь, Катя? — ты видишь, Катя, ты видишь, Катя?
Почти отталкивает ее, подходит к двери и смотрит в сад, держа голову обеими руками. Так же, подняв руки, как для полета,
(Глухо, не оборачиваясь.) Ты здесь, Катя? — не уходи. Боже мой! Смотрю я в этот сад, на эти тени вечерние, и думаю: какие мы маленькие, как мы смеем мучиться, когда такая красота и покой. Катя, за что я сделал тебе такую боль? за что я измучил себя? Ты вернешься ко мне, Катя?
Екатерина Ивановна. Если ты хочешь, Горя.
Георгий Дмитриевич оборачивается, подходит.
Георгий Дмитриевич. Поцелуй меня.
Целует.
Екатерина Ивановна. Пусти!
Георгий Дмитриевич. Тебе хорошо?
Екатерина Ивановна. Да. И мне страшно немного. Поцелуй меня.
Георгий Дмитриевич. Сердце мое напуганное, ничего не надо бояться, ничего. Разве есть на свете что-нибудь страшное для любви? Ничего… Я сейчас, как этот старый умный сад, а все люди — под моими ветвями.
Екатерина Ивановна. Походим.
Георгий Дмитриевич. Как прежде?
Екатерина Ивановна. Да, слушай. Нет, ты слушай внимательно…
Георгий Дмитриевич. Слушаю деточка.
Екатерина Ивановна. Я себя боюсь.
Георгий Дмитриевич. Сегодня мы второй раз венчаемся. Любовь ты моя… И такая ты красавица, такая красавица, что можно ослепнуть… Когда я вошел сегодня и увидел тебя…
Екатерина Ивановна. Тебе страшно было входить? — ты так ужасно медленно шел.
Георгий Дмитриевич. А ты даже не отозвалась. Я тебя зову, я тебя зову…
Екатерина Ивановна. Ах, Горя, я была, как мертвая. Ты меня зовешь, а я думаю: зачем он тревожит мертвую, не тронь меня, я мертвая!
Георгий Дмитриевич. Это я тебя измучил.
Екатерина Ивановна. Нет, не ты. Слушай же, Горя!
Георгий Дмитриевич. Слушаю, деточка, каждое словечко твое слышу.
Екатерина Ивановна. Я себя боюсь! Я думаю теперь про себя: раз я могла сделать это… нет, постой: — то чего же я не могу? Значит, все могу. Что же ты молчишь, Горя: ты думаешь, что это правда?
Георгий Дмитриевич. Так вот, Катечка, слушай теперь ты. Вот я стрелял и хотел тебя убить…
Екатерина Ивановна. Неужели ты хотел меня убить?
Георгий Дмитриевич. Постой. Но следует ли отсюда, что я теперь стал вообще убийцей и вообще могу убивать, грабить и так далее? Ах, деточка моя, не только не следует, а совсем наоборот! С тех пор, как в моей руке побыла смерть, я так ценю, так понимаю чужую человеческую жизнь. Первое время, тогда, даже странное что-то со мной делалось: взгляну случайно на какого-нибудь человека, на улице или у нас в Думе, и подумаю: а как легко можно его убить! — и мне станет так его жалко и хочется быть таким осторожным, чтобы даже нечаянно как-нибудь…