Екатерина Великая. Первая любовь Императрицы
Шрифт:
— Ты чего ревешь?
Та всхлипнула:
— Не знаю, душевно как-то…
Зареванная невеста понравилась окружающим куда больше ее надменной матери, снова в центре внимания была не Иоганна, а ее тощая после болезни, заплаканная дочь. Кто их поймет, этих русских?
Уже в Москве, всхлипнув в очередной раз от одного воспоминания от торжественного «аллилуйя» под сводами собора, Фрикен, даже не посоветовавшись с матерью, вдруг тронула за рукав Тодорского:
— Я готова креститься в православную веру.
Тот внимательно пригляделся
— Не спеши, то может быть просто из-за посещения обители. Еще поговорим.
— Готова.
— Ну и хорошо.
На конец июня назначено торжественное крещение, а на следующий день обручение с Петером. Мать на такое известие махнула рукой:
— Крестись, конечно, — корона того стоит.
— Я не потому крещусь!
— А зачем?
А она и сама уже не знала, просто была потрясена до глубины души, и теперь переход в православие не казался преступлением.
Петер беззаботно махнул рукой:
— Тебе там все подскажут, мне тетушка даже рукой водила, когда креститься было надобно.
Нет, она так не могла. Фрикен отнеслась к крещению куда серьезней, она выучила все до буковки, сотню раз повторила, чтобы русские слова звучали как надо…
И вот в заполненной до отказа дворцовой церкви она одна, рядом никого, императрица стояла, как положено, на своем месте, Петер и Разумовский рядом с Елизаветой Петровной. Но это Фрикен не смутило.
Крестил ее новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич, готовый в любой момент что-то подсказать, но подсказывать не пришлось.
— …Во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
Голос звонок и чист, акцента почти не слышно, недаром столько раз повторяла, добиваясь правильного звучания, слез не было… А вот сзади, уже не выдержав, всхлипывала государыня, за ней захлюпали носами и остальные дамы. Даже мать, кажется, всплакнула, что за ней наблюдалось редко…
Рокочущий бас диакона словно труба возвестил:
— …о благоверной великой княжне Екатерине Алексеевне Господу помо-олимся-а…
Со всех сторон:
— Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-илу-уй…
И чистые голоса певчих замирали в высоте храма.
Елизавета Петровна, целуя Екатерину (теперь уже Екатерину), залила ее слезами. Разумовский, многочисленные фрейлины и даже бесстрастный, казалось бы, Бестужев промокали платочками глаза. Свершилось: она православная, у нее новое имя. София-Фредерика отошла в прошлое, теперь она Екатерина Алексеевна.
Дома Екатерине преподнесли роскошное колье и обильно украшенный драгоценностями пояс. Иоганна вертела в руках подарки, откровенно завидуя дочери:
— Это стоит не меньше пятидесяти тысяч рублей!
Считать русские деньги она научилась быстро, в остальном же ни слова не понимала.
На следующий день прошло обручение Петра и Екатерины. И снова роскошное действо, снова подарки — бриллиантовый браслет с портретом императрицы и 30 000 рублей
И снова Иоганна внутренне кипит: дочь затмила собой мать совершенно! Теперь Екатерина — великая княжна и имеет право проходить в двери впереди матери, и это едва не становится проблемой. Иоганна даже замерла, понимая, что сейчас придется унижаться, отступив перед Фрикен. Но дочь оказалась умней, она отступила первой, пропуская мать вперед. Когда об этом великодушном поступке сказали Елизавете Петровне, та посмеялась:
— Дочь куда умней, да только зря уступает, не следует этого делать.
Екатерина стала просто всячески избегать таких ситуаций, то нарочно задерживаясь, то откровенно уходя вперед, чтобы мать не оказывалась рядом.
У Иоганны появился еще один повод для расстройства.
— Ваше высочество, канцлер Бестужев просит прийти в зал.
У Екатерины упало сердце, она беспокойно оглянулась на мать, неужели та сотворила еще что-то, из-за чего последуют неприятности? Иоганна пожала плечами.
Но приглашали только великую княжну. Конечно, принцесса Иоганна поспешила следом. В зале десяток молодых, парадно одетых людей, девушки присели в низком реверансе, молодые люди склонились в поклонах. Что это?
— Ее Императорскому Величеству угодно назначить вам двор. При Вашем Императорском Высочестве велено состоять камергеру Нарышкину… графу Гендрикову… графу Ефимовскому… камер-юнкеру Чернышеву… камер-юнкеру графу Бестужеву… камер-юнкеру князю Голицыну… гофмейстериной при Вашем Высочестве повелено быть графине Румянцевой… камер-фрейлинам княжнам Голицыным… девице Кошелевой…
Все кланялись, мужчины целовали ручки, девушки низко приседали, метя парадными робами пол…
Что это — у нее свой двор?!
Графиня Румянцева еще раз присела и сообщила, что отныне при Ее Высочестве непременно будет дежурная камер-фрейлина и она вольна приказывать. Екатерина растерянно спросила:
— Что приказывать?
Левушка Нарышкин, известный балагур и насмешник, снова изобразил нижайший поклон:
— А что пожелаете, хоть бородой пол мести.
Все расхохотались, потому что у Нарышкина бороды никогда не бывало. Под этот смех в зал ворвался великий князь:
— А! У тебя тоже свой двор? Прекрасно, чему ты будешь их учить?
— Чему их учить, они все сами знают.
— Мы будем веселиться вместе. Тетушка уезжает, нам никто не станет мешать.
Петр был весел, говорлив, ему явно нравилось считаться и выглядеть взрослым. Ах, как хорошо!..
Императрица действительно уехала, оставив Молодой двор, как это теперь называлось, в Москве. Если честно, то Елизавета Петровна устала от забот о племяннике и его невесте, пусть поживут сами, а она тоже сама. К тому же императрица надеялась, что оставшаяся без опеки старших молодежь скорее найдет общий язык.