Екатерина Воронина
Шрифт:
– Но, с другой стороны, – продолжала размышлять Катя, – нынешнее положение тоже глупо. Я не могу приходить к вам, сохраняя с тобой такие неопределенные отношения.
– Об этом я и говорю, – подхватил Леднев, – надо все решить одним ударом. Это лучше, чем так тянуть. И для нас, и для Ирины. Пойдем в загс, как полагается, устроим небольшой «фестиваль». А потом все образуется.
Она смеялась.
– А может быть, нам до осени не встречаться? Будем как жених и невеста, чинно, благородно.
– Ну нет, – объявил Леднев, – уж это
Вот и Кудьма.
Тот же шаткий деревянный мостик, лодки на берегу, сети на кольях, каменистая тропа с острыми гранями булыжников и мелкой, осыпающейся под ногами галькой.
Лавчонка сельпо, похожая на кирпичный сарай. Узенькие улички. Тесно прижавшиеся друг к другу дома. Наклонные участки огородов, сады на склонах горы.
Старики в кителях с якорями на медных пуговицах, в форменных фуражках – отдыхающие на покое ветераны волжского флота. Незнакомые молодые люди, девушки – наверно, студенты, приехавшие на каникулы. Дети, которых узнаешь только по тому, из чьих домов они выходят. Затихающие в вечернем тумане звуки улицы. И поля в дальней синеватой дымке.
– Ничего не помню, – говорил Леднев. – Одну минуточку, постой… – Он показал вниз, на маленькую уличку, под углом спускавшуюся к Кудьме: – На той улице наш дом?
– Нет! – Катя взяла его за локоть и повернула в противоположную сторону, где виднелась такая же отлого спускающаяся к берегу уличка. – Вон там вы жили. Видишь?
Они повернули на улицу, где стоял дом Екатерины Артамоновны. У калитки Катя увидела бабушку.
«Ждет почту», – подумала Катя и ускорила шаг, волнуясь, как всегда, когда приезжала в родной дом.
– Вот уж обрадовала так обрадовала! – Екатерина Артамоновна обняла и поцеловала внучку. – Совсем забыли старуху. Жду, жду, никак не дождусь. Вот уж радость-то, радость!
– Познакомься, бабушка, – сказала Катя громко: бабушка была глуховата.
Леднев протянул Екатерине Артамоновне руку, улыбаясь важной осанке старухи.
– Милости просим, милости просим, – говорила Екатерина Артамоновна, тяжело поднимаясь вслед за Катей и Ледневым по шаткой лестнице, заваленной всякой рухлядью. – Посидите, отдохните с дороги. Купались небось, закалялись? У нас тут летом хорошо. Зимой, конечно, глухомань, а летом – дача, из города приезжают.
Те же полутемные верхние комнаты с белым кафелем огромной печки и металлическими сетками от комаров на окнах, широкая деревянная кровать, бюро красного дерева, невесть когда и откуда появившееся в доме. И бабушка, постаревшая и располневшая, совсем седая, в темной кофте, выпущенной поверх широкой юбки.
– Посидите, отдохните, – говорила Екатерина Артамоновна, подвигая стулья к столу. – Сейчас самоварчик согрею, перекусите. У меня к случаю пироги, вчера пекла – как знала, что приедешь! Вы, – обратилась она к Ледневу, – снимайте жакет. Уморились, упарились небось по жаре-то.
– Ничего не надо нам, – громко ответила
– Вот и посидите, – продолжала Екатерина Артамоновна, не слыша, что сказала Катя, но по тому, что Леднев снял и повесил на спинку стула китель, решив, что они остаются надолго. – Сейчас самовар поспеет.
– Я говорю – не надо, – громко повторила Катя, – не надо возиться. Мы ненадолго.
– Ну-ну, – расслышав, наконец, замахала руками Екатерина Артамоновна, – успеете! Сейчас вон Софьину девчонку крикну, мигом все… – Она повернулась к Ледневу. – Самой уж трудновато, так соседкина дочка помогает. Быстрая девчонка, вьюн, повертливая…
– Можно закурить? – спросил Леднев, вынимая папиросы.
– Такая девчонка.
– Бабушка! Закурить можно?! – крикнула Катя, кивая на папиросную коробку в руках Леднева.
– Чего это? Курите, курите! У нас в дому-то все табашники были. Курите!
На моле посвистывал самовар, по тарелкам были разложены пироги с рисом и луком и залежавшиеся слипшиеся конфеты с фруктовой начинкой. Пироги из простого теста и мелкого, второсортного риса, но очень вкусные, с румяной, чуть кисловатой корочкой. Леднев пил чай стакан за стаканом, обтирая платком вспотевший лоб.
– Не скучно вам здесь, Екатерина Артамоновна? – спросил Леднев.
– Что ж делать-то, – ответила она, – живу одна, никто ко мне не ездит, забыли старуху. Скучно, конечно. Вот не знаю: продать, что ли, дом? Пятнадцать тысяч дают. И в самом деле продать. Дом этот – один расход. А пятнадцать тысяч получу и уеду вон к Ивану или к Марии. Денег этих мне и хватит. Долго ли мне жить-то.
– Ну и продали бы.
Она покачала головой.
– А где помирать буду? Здесь все на своем месте. И похоронят тут. И дети не скажут, что мать померла, ничего им не оставила.
– Рано вы о смерти думаете, – сказал Леднев.
– Так ведь не всякому дано. Вот Павлов-то старик, Катерина знает его. Двух годов до ста не хватает… Бодрый старик. Еще говорят, на Кавказе люди до ста двадцати лет живут. Отчего бы это? Пища, что ли, такая?
– Воздух там, бабушка, горный, – сказал Леднев.
Она с сомнением покачала головой.
– А почему на Украине долго живут? И в Архангельской губернии, в газетах вон пишут. – Она обидчиво поджала губы, точно хотела сказать: нечего старухе голову морочить, сама грамотная.
– Все вместе, бабушка, – лениво сказал Леднев, – и воздух, и пища, и спокойствие. Конечно, и лечиться нужно, если больны.
– Старость могила лечит, – совсем уж строго отозвалась Екатерина Артамоновна.
– Бабушка, а ты помнишь их семью, Ледневых? – спросила Катя.
– Как же не помнить! Я всех помню. И родителя вашего помню.
– А почему их «кудесниками» звали?
– Ледневых-то? В деревне каждому прозвание дадут.
– А почему все-таки «кудесниками»?
Леднев удивленно посмотрел на Катю и произнес вполголоса: