Екатерина Воронина

Рыбаков Анатолий Наумович

Сутырин сначала посадил Алешу возле себя, но затем мальчик перебрался на другой конец стола, где сидели дети. Посматривая на пего, Сутырин думал, что Алеша выглядит много старше Васи.

Чуть сгорбившись и морща лоб, Алеша прислушивался к разговорам взрослых.

Знает ли он о том, что случилось с матерью? На лице мальчика ничего нельзя было прочесть – он был такой же тихий и стеснительный, как всегда.

Кошелева рассказывала о том, как Соня еще в девушках была влюблена в Николая.

– Нет, ей тогда другой нравился, глаз с него не сводила, – заметил Николай.

– Было дело, – кокетливо улыбнулась

Соня. – Ну, – сказала она, поднимая рюмку, – под столом встретимся!

Но, убедившись, что все выпили, поставила рюмку на стол и, наклонившись к Сутырину, прошептала:

– Сроду ее не пила.

Сутырин хмыкнул в ответ.

– Скучаешь, Сережа?

– По ком это?

– Известно, по ком, – многозначительно произнесла Соня и, откинув назад голову, высоким голосом запела:

Волга-матушка глубока,Всю пройду – промеряю.Недалеко моя милка —Вечерком я сбегаю.

И Кошелева, полная, грудастая женщина с круглым добрым лицом, тоже поглядывая на Сутырина, подхватила:

На дорожке стоит столбик —Верстовой, нельзя рубить.На примете есть мальчишкаЗанятой, нельзя любить.

– Заголосили девки, – недовольно проговорила Мария Спиридоновна. – Дайте послушать, чего люди говорят.

Тетя Паша, Максим Федорович – отец Сони, и Кошелев разговаривали о колхозных делах.

– В председателе все дело, – рассуждала тетя Паша, – у нас их после войны четверо сменилось.

У Максима Федоровича голова и брови стали совсем седыми, но голубые глаза в сетке морщинок были все такие же большие и светлые. Если бы не сквозило в них лукавство нижегородского грузчика, был бы похож на иконописного святого мужичка-странника.

– Рядом колхоз «Заря революции», – продолжала тетя Паша, – сто пятьдесят коров на ферме. Председатель с головой, он и государству, он и колхозникам – всех ублаготворил… А наш чурка – чурка и есть.

– Главное – контроль. Потому… – начал Максим Федорович.

– Прошу прощения, Максим Федорович, – перебил его Кошелев, худой человек в форме работника связи, – на одном контроле далеко не уедешь. Если человек на своем месте по совести работает, никто за ним не усмотрит.

– Сознательность нужна, – поддакнул Максим Федорович.

– Именно что сознательность, – продолжал Кошелев. – Вот, к примеру, наша специальность, связистов. Участок мой – двадцать километров. Это, если посчитать, несколько сот столбов. А ведь на каждый надо влезть: изолятор ли плохо посажен или крюк погнулся – с земли-то не заметишь. Соскочил изолятор – короткое замыкание. В сырую погоду или зимой ветки свесились на провод – утечка тока, слышимость страдает. Надо ветки подрезать. Появилась на изоляторе ржавчина – опять же утечка тока. Значит, каждый осмотри! За прошлый год сменил я тыщу двести проволочных вязок, изоляторов пересадил, крючьев выправил – не сочтешь. Вот какая наша работа. Попробуй начальство уследи за ней! Если у монтера совести нет, то никакая формальность не поможет.

– Вот я и говорю: по совести

надо работать, по совести жить, – сказал Максим Федорович.

– Все это, папаша, известно, – перебил его Николай нетерпеливо, – не об этом речь.

– А об чем, милый-дорогой, об чем? – кротко спросил Максим Федорович, побаивавшийся своего раздражительного зятя.

– Совести и сознательности у нас хватает, а вот порядку надо побольше.

– Так ведь об том и говорим. Каждый, значит, должен на своем месте соответствовать.

– Вы вот чего, Максим Федорович, – Сутырин налил себе и старику водки, – давайте-ка будем за столом соответствовать, а в больших делах и без нас разберутся.

– И то верно, – согласился Максим Федорович, – и выпьем… Бурлацкое горло все прометет. А чарка вина прибавит ума. Ваше здоровье!

Эх, гулянье мое, гульянице мое,До чего меня гулянье довело! —

начал Николай звучным тенором. И гулким басом Сергей подтянул:

Со полуночи до белой до зариНападают все богаты мужики,Все богаты мужики, расстарые старики…

Их голоса сливались в один.

Запрягают тройку вороных коней,Подкатили ко широкому двору… —

снова начал Николай, и Сутырин подтягивал:

Подхватили меня, молодца, с собой,Повезли меня в Нижний городок,Завезли меня в соседний кабачок…

И чудилось детство, вечер в деревне, закат, когда гонят с поля стадо и облако пыли движется по дороге. И последний шум улицы, звон ведер у колодца, скрипение журавля, и сваленные у избы бревна, на которых так хорошо сидеть вечером, кутаясь в отцовский пиджак и прислушиваясь к смеху и разговорам девушек и парней.

– Коля, Сережа, – просила Соня, – ну спойте еще что-нибудь, спойте.

Но Николай не любил похвал, не любил, когда его просили спеть еще. Наклонясь к Сутырину, сказал:

– Выдь, Сережа, в спальню. Разговор есть.

– Насчет Клары слыхал, нет? – Николай плотно закрыл за собой дверь.

– Слыхал, – нехотя ответил Сергей, предчувствуя один из тех нравоучительных разговоров, на которые был падок его приятель.

– Ну и что?

– Сколько веревочке ни виться…

– Может, разговоры, не знаю, – нетерпеливо перебил его Николай. – Восемь тысяч недостачи, могут в тюрьму упрятать.

– Вполне свободно.

– Так ведь и тебе позор и сыну.

– Я с ней семь лет не живу, а сын за родителей не в ответе.

– Она тебе законная жена.

– Воровать не заставлял. Сам знаешь, из-за этого из дома ушел.

– Ушел, не ушел, об этом никто не знает. Муж ты ей – значит, и за нее и за семью отвечаешь.

– Отвечать будет тот, кто делал дела, – возразил Сутырин. – К чему ты разговор затеял? Если бы я и хотел, то все равно помочь тут нечем. А я, честно говоря, и помогать не хочу. Хватит! Хотела своим умом жить – пусть живет.