Экипаж «черного тюльпана»

Соколов Александр Алексеевич

— Эх, — стонет он, — сегодня воскресенье. Женка блины печет, малой, конечно, крутится рядом. Любит, засранец, горяченькие, прямо со сковородки…

Кусок стенки у моей правой руки — перед глазами. Оборванные обои обнажают слой потрескавшейся штукатурки — за ней деревянная щитовая арматура, где уйма пустот и ходов для полчищ маленьких духов. Их ничем не выкурить оттуда, разве что поджечь весь этот курятник.

Я сбрасываю простыню и начинаю подсчитывать на своем теле количество отбомбившихся тварей.

Говорят, эти камикадзе не боятся быть раздавленными, они могут лежать тысячу лет в засушенном виде, кочуют вместе с воинами, им плевать на климат и время, их жилье — там, где струится по артериям теплая человеческая кровь. Трудно себе представить, что такой вот прапрапрадед семейства кормился у воинов фараона, может быть, ползал по животу Македонского, а теперь его детки взрастают на питательных кровяных тельцах советских летчиков…

Я вскочил с постели, натянул комбинезон и подошел к механику.

— Игорь, сегодня до вечера вместе с Веней найти рулон обоев. Я иду в санчасть, постараюсь добыть дуста. Завтра даем сражение духам…

В санчасти начмеда полка не оказалось.

Пришлось искать его дома, в «Олимпийской деревне». Деревня раскинулась живописным табором, в виде разнокалиберных домиков на колесах, металлических бочек и просто построек из дерева и фанеры, между полковой территорией и стоянкой самолетов первой эскадрильи. Чтобы попасть к самолету, нужно шагать по аэродрому вдоль траншеи с насыпью и колючей проволокой, или — по «Бродвею», который, в зависимости от настроения, мог называться «Олимпийской деревней», а то и просто — «Липками». Откуда же здесь, среди зноя и песка, скрипевшего на зубах, взяться липам? Командир батальона обслуживания, обустроивший жилье на колесах и баню, носил редкую фамилию — Липка и был человеком гостеприимным. Дверь его личной «бочки» никогда не закрывалась, здесь были готовы наливать всякому, кто ее откроет. В Союзе такая дверь могла открываться только для начальства.

Летчики, когда не спешили, предпочитали пройтись по «Бродвею». Здесь жили вольнонаемные девушки, женщины. На веревках, протянутых тут и там, висели женские аксессуары, напоминая воинам всех мастей, что слабые создания на земле еще не перевелись.

Я опасливо пробирался через этот «Шанхай», где могут ненароком и тазик вылить на голову, пока не уперся в бочку с цифрой семнадцать. Здесь я постоял, сплевывая изо рта въедливый запах санчасти. Там мыли полы лизолом, и при одном виде этой черной вонючей жидкости на моем лице выступили красные пятна…

В приоткрытую дверь вылетали вкусные запахи. Я вытер пот со лба, постучал.

— Можно! — донеслось как из бочки, и я улыбнулся: почему «как»? — жилище представляло собой огромную металлическую цистерну, в которой прорубили окна и двери. Я пробрался через маленькую прихожую с умывальником, перешагнул через несколько пар обуви и увидел начмеда за столом. Сухачев над чем-то смеялся, утирая слезы ладонью.

— Садись, — предложил он, указывая на табуретку. Я знал, что меня не станут спрашивать, зачем пришел. На кровати, напротив меня, устроились Никулин — командир звена, небольшой крепыш с круглым лицом и обвислыми усами, Дружков — командир отряда, отчаянно рыжий, весь в веснушках.

Сковорода с жареным мясом стояла посреди стола.

— Доктор, — начал я без паузы, — мне нужен дуст. — Взрыв хохота потряс стенки бочки. Никулин откинулся к стенке, его живот сотрясался, кончики усов подпрыгивали. Дружков согнулся пополам, чуть не угодив золотым чубом в тарелку. Как только угомонились, доктор стал наливать.

— Вот тебе «дуст», травись на здоровье! — пододвинул он налитый стакан.

Я опрокинул стакан, взял луковицу, кусочек хлеба.

— Александр Матвеевич, я серьезно. Мне нужен дуст, сегодня. — И для наглядности задрал тельняшку.

Сухачев продолжал улыбаться. Его широкий рот демонстрировал крепкие зубы: посреди верхнего ряда между передними резцами можно было просунуть палец. Зато остальные — белые и ровные — настоящее украшение мощно скроенной челюсти.

— Видишь ли, Дрозд, «дустом» мы называем спирт. По-моему, это пришло от местных истребителей. Ты как-то мрачно настроен. У нас все так, чуть что — сразу война. Нельзя ли как-то мирно добрососедствовать?

Саша снова наполнил стаканы:

— Ну что, будем?

Мы выпили. В невыносимо душной комнате стало еще теплее. Жара поднималась откуда-то снизу, обнимая плечи и голову, и хотя куртка стала мокрой и прилипла к моей спине, дышать стало легче.

— Не переживай, Дрозд. Дадим мы тебе отравы. Лучше скажи, чем ты понравился Шанахину? На него не угодишь, а тебя, слышал, хвалил.

— Не знаю. Сегодня понравился, завтра — разонравился. Десять дней отвисели с ним над Панджшером. Лупят из всех стволов и калибров, а толку мало.

— Дали бы мне сутки покомандовать! — вмешался Никулин. — Пару полков стратегической на конвейер — сравняли бы эти морщины с горизонтом…

— Ну да, еще скажи — дустом, как клопов, — возразил Саша. — А кто же тогда будет строить здесь эту новую-то жизнь? Мыс тобой?

— Все проще, мужики. Не надо «стратегию» и объемных [15] бомб, — подал голос Дружков. — Лучше поставить на конвейер нас. Возили бы день и ночь одну водку и раздавали бы бесплатно. Два года, и они — наши…

Глаза Никулина округлились, он оглушительно захохотал:

— Ну ты — профессор. Я бы до такого не додумался! — Кончики его усов опустились на щеки, и сейчас, с расставленными руками, в притворном восторге от такой гениальной мысли, он напоминал мне охотника со знаменитой картины.

15

Объемная бомба (или вакуумная) — при взрыве первого заряда высвобождается облако плотного газа, способного заполнять расщелины в скалах. Второй заряд подрывает газ, создавая мгновенное разряжение — вакуум. У человека лопаются внутренности, выскакивают из орбит глаза.

— Никогда они не станут нашими, — подвел итог Саша. — Я читал книгу натуралиста, долго жившего в местах обитания волков. Главный хищник — человек — поселился среди своих менее удачливых собратьев, чтобы узнать их повадки. Изо дня в день взрослые самцы метят свою территорию. Случайно попавший в чужие охотничьи угодья волк может быть разорван в клочья, но такого никогда не происходило. Я хочу сказать — даже волки умеют делить территорию. Человек — нет… Ему всегда мало того, к чему он пришел.