Экипаж

Кессель Жозеф

Его молчание не послужило ничему. Логика страстей, еще неведомая его юной голове, их сила и напор с фатальной неизбежностью увлекали его к той точке, которой он хотел избежать. Он взбунтовался против непреклонной поступи событий, которые, как ему казалось, он еще контролирует и сможет направить туда, куда пожелает.

Клод узнает только в том случае, если он, Жан Эрбийон, ему позволит. Мори мог подозревать, идти по верной дорожке, но без его подтверждения он ни до чего не докопается!

Однако тогда к молчанию следовало добавить притворство. Необходимо было побороть натянутость, закравшуюся в их отношения после происшедшей с ним перемены: заново, незаметно обрести пошатнувшуюся нежность Клода, вернуться к былым долгим беседам, выслушивать его признания, присочинять свои. Нужно было возобновить переписку с Денизой, искусно расставить обманные ловушки, чтобы успокоить его страдание, готовое стать осмысленным. Предательство должно было стать совершенным по своей подлости.

Однако был ли он способен на это постоянное ненавистное притворство? Причем, если бы даже он и попытался к нему прибегнуть, Клод мог бы на него и не купиться. Они были полностью открыты друг для друга, их экипаж, благодаря существовавшей между ними обратной связи превратился в слишком однородный сплав, чтобы такой большой обман не вышел на чистую воду. Эта проклятая спаянность, конечно, не позволила бы Клоду узнать о том, что произошло на самом деле, но интуитивно он не смог бы ошибиться.

Что же было делать? Молодой человек, подперев руками голову, пытался найти недостижимый компромисс между полным сокрытием истины и признанием.

Внезапно у него появилось какое-то странное и четкое ощущение, похожее на то, что возникало у него в кабине самолета, когда он «знал», что Мори к нему повернулся.

– Что-то я замечтался, – пробормотал он. – Пора спать.

Он встал, но ему так и не удалось избавиться от этого особенного ощущения призыва. Клод словно бы физически притягивал его к себе, да причем так сильно, что он бессознательно сделал шаг по направлению к двери. Опомнившись, он медленно стал раздеваться. Механические движения несколько притупили его сознание, но смутное ощущение, от которого он пытался освободиться, заявило о себе вновь настолько мощно, что у него исчезли всякие сомнения. Комната Мори требовала его присутствия.

Он прошел по коридору, бесшумно повернул ручку двери. Клод, склонившись над столом, дрожащими пальцами держал два конверта и сравнивал их друг с другом. В одном из них Эрбийон сразу же узнал тот, что утром, в столовой, он бросил под скамейку.

Мори его появлению не удивился.

– Я так и думал, что вы придете, – сказал он.

Стояла глубокая ночь. В темноте не было слышно ни единого шороха. Они разговаривали очень тихо, большее значение придавая взглядам, чем словам.

– Вы подобрали мой конверт, – сказал Жан. – Почему?

– Я думал, что узнаю почерк.

– Вашей жены?

Клод, не отвечая, подождал, и стажер ощутил себя настолько выбившимся из сил, что у него возник соблазн перестать защищаться. Однако, нарушив это молчание, Мори со стыдливой мольбой, исказившей его лицо, спросил:

– Разве это не правда, скажите?

Тогда Эрбийон соврал; искусно, мягко он указал на безумие, необоснованность его подозрений. Он видел Элен всего один раз и совсем недолго. Как Мори мог предположить, что в результате короткой беседы, касавшейся одного его, зародилась целая переписка? И как объяснить это предположение, если она писала мужчине, а у собственного мужа спрашивала, как он поживает?

Клод слушал с таким вниманием, что у него даже вздулись жилки на лбу. Он спросил:

– Откуда лее тогда это охлаждение ко мне, с которым вы вернулись из Парижа?

Тогда, выделяя каждое слово, Жан ответил:

– В вас есть нечто отталкивающее. Разве не вы сами мне в этом признались?

Когда Эрбийон вышел, Клод на какое-то мгновение ощутил умиротворение и легкость. Затем прошептал:

– Он был слишком жесток, чтобы это оказалось правдой.

Тем не менее доводы стажера выглядели уместными, неоспоримыми. Жан побывал у Элен перед самым своим отъездом. Ничто не могло объединить их за такое короткое время.

Однако с тоской Клод подумал о том, что это было всего лишь рассуждением.

Чтобы не разбивать хорошо зарекомендовавший себя экипаж, Тели отказал Жану, просившему дать ему другого пилота. А поскольку стажер не пожелал, чтобы капитан сгладил противоречия, которые, как он предполагал, возникли между ним и Клодом, Тели добавил:

– У вас будет время помириться. В конце недели мы отбываем на отдых.

Глава V

Девушки из поселка Баи, разнаряженные, пришли поглазеть на прибывших летчиков. Каждый из них, выпрыгивая из кабины, с радостью замечал их пеструю группку, прообраз тех дней, что должны были потечь в неторопливости и безопасности.

Поселок оказался очень милым, состоящим из низеньких домиков с маленькими, склоненными, словно старушки, крышами.

Старинная церковь была увита плющом. Рядом с ней, вокруг замка с закрытыми окнами, раскинулся благородный парк.

По жребию в жилище Эрбийону досталась просторная комната, оклеенная обоями с неприметными цветочками; от массивной деревянной полированной мебели пахло свежим воском. Оставив Матье заниматься распаковкой его чемодана, стажер поспешил к Тели получить у него инструкции.

– Вы – на отдыхе, – сказал капитан собравшимся товарищам. – Я воспользуюсь этим, чтобы отбыть в увольнение. Синекура командования переходит к Мори. Развлекайтесь и не поднимайте слишком много шума.

Военные повели девушек в парк, где от июльской жары все листья неподвижно замерли, смотря в разные стороны. Самолеты стояли взаперти в ангарах, и только молоденькие пилоты ради того, чтобы покорить какое-нибудь гордое сердечко, иногда демонстрировали над летным полем такие воздушные пируэты, что рисковали свернуть себе шею.

Эрбийон быстро обнаружил, что Баи обладал весьма посредственными возможностями для развлечения. Побродив под деревьями по мягкому травяному ковру и тщетно попытавшись завязать интрижку с довольно неопрятными сельскими красотками, он очутился перед лицом невыносимой скуки. Попытавшись читать, он обнаружил, что за месяцы, проведенные им в праздности, чтение любых книг, за исключением разве что совсем простеньких, стало его утомлять, и с сожалением вспомнил об автоматизме жизни в эскадрильи, где дни проносились в монотонном и стремительном беге.