Экспансия

— Шевелитесь, эй! Скоро немцы на слом вновь пойдут!

…Город пылал, обложенный войсками крестоносцев в плотное кольцо. Тридцать тысяч воинов, осенённых знаком Распятого, ждали утра, чтобы пойти на последний штурм, захватить невиданные доселе богатства, копимые еретиками сотни и тысячи лет. Каждый из отправившихся в поход по зову Святой матери Римской Церкви знал, что победив язычников обогатится так, как не снилось в самых радужных снах, и не столько вера, сколько жадность, неизмеримая и ненасытная вела в бой саксов, даков, франков и прочие отбросы Европы. Святая Земля далеко. И воины там умелы и злы. А здесь — лишь грязные славяне, земли которых так нужны переполненным народом странам,

осенённым знаком Христа. И нужны рабы, чтобы возделывать захваченные земли, которые станут новыми графствами и баронствами, но самое главное — золото и драгоценные камни, которые спрятаны в месте, где варвары справляют свои недостойные шабаши, большом деревянном строении на вершине холма, к которому ведут лишь две дороги… Фон Зикинген, младший сын барона, а потому не имеющий ни собственного замка, ни крепостных, глотнул из кожаной фляги удивительно вкусный напиток, захваченный им в сожжённой вместе с жителями деревне на той стороне пролива, потом зло посмотрел на подсвеченные пылающими домами высокие стены. Впрочем, теперь не такие уж и высокие — десятки требучетов непрерывно метали в них каменные глыбы, потихоньку выкрашивая из стены кладку. Зияют проломы, в которых блестят металлом копья защитников, глупцы! Они надеются выжить в завтрашнем штурме?! Баронет поднялся, поднёс руку к глазам — ему кажется, или там, в гавани, какое то шевеление? Датский флот, поддерживающий крестоносцев, к величайшему сожалению, был полностью уничтожен. Пять тысяч славных воинов пало в той битве. Никто не вернулся на берег, и печальные песни звучат у каждого из костров, возле которых расположилось на отдых крестоносное воинство. Лишь расчёты камнемётных машин, сменяясь время от времени, непрерывно метают глыбы, которые подтаскивают пленники из эстов и прочих… Жмуди и жумайтов. Впрочем, достаточно было казнить для острастки пару из них, чтобы эти грязные варвары заработали не на страх, а на совесть. Так что завтра Аркона, город несметных богатств, падёт, и животворящий крест осенит новые земли…

— Да быстрее же!

По улицам горящего города бежали люди, собравшиеся в Арконе со всех окрестностей. Те, кто успел, бросив всё нажитое, добраться до каменных стен, защищающих город. Кто замешкался — был убит лютой смертью. Удар меча являлся высшей милостью со стороны воинов Триединого. Зачастую умирать приходилось страшной мучительной смертью — гореть заживо, корчиться от залитого в желудок через большой рог крутого кипятка, а то и бежать вокруг столба, наматывая на тот собственные внутренности из распоротого живота…

Горожане и беженцы уже не ждали ничего, кроме смерти. Некоторые договаривались друг с другом помочь уйти на небо. Иные — шли на стены, чтобы хотя бы в смертный час дотянуться до врага, вцепиться зубами ему в горло. Мужчины, подростки, старики, все кто мог держать в руках меч или копьё, натянуть лук. Но оставались ещё женщины и дети. Тысячи и тысячи тех, кто попадёт в руки озверевшим убийцам, своими муками будет тешить их не человеческую злобу и лютость… И вдруг случилось чудо — под покровом глухой ночи в гавань Арконы вошли корабли. Невиданные, громадные, каких никогда не видели ни на Руяне, ни в прочих славянских землях. О двух великанских корпусах под треугольными парусами, с могучими воинами на палубах. Поначалу защитники града подумали, что это новые захватчики, и уже приготовились к отпору, понимая, что это конец, но знак Громовника на парусе, который различили самые зоркие, заставил расчёты камнемётных машин повременить, тем более, что корабли стали поодаль полусгоревших причалов, чьи обугленные останки торчали гнилыми зубами из глади моря, не пытаясь высадить своих воинов. А затем от огромных судов отвалила лодочка с загнутыми носами, в которой четверо гребцов стоя на колене, махали дружно широкими вёслами. Необычный кораблик с лёгким шорохом выскочил на песок, и воины враз выпрыгнули из него, стали в ряд необычный — двое спереди, двое с тылу прикрывают. Доспех непривычный.

Но на славянский лад. И сделан удивительно добротно. Один из них голос подал. Правда, негромко, но властно:

— Кто старший в граде?

…Чувствовалось, что речь славянская для воина привычна, да только некая чуждость ощущалась в его словах. То ли необычность говора, то ли наречие другое. Из темноты вышли шестеро градских дружинников, и один из них, в посечённой кольчуге, устало спросил:

— А ты кто таков, чтобы старшего искать? И что за лодьи?

— Некогда мне лясы точить. Каждый час дорог тёмного времени. Мы из Славграда. Слышал?

Воин отрицательно покачал головой в островерхом шлеме. Неизвестный скривился:

— Тогда не тяни тура за хвост, а пошли кого-нибудь, пусть донесёт весть старшим — Славград на выручку пришёл. А мы пока тут подождём.

И демонстративно уселся на обломок бревна, скрестив руки на груди. Старший арконцев подумал, потом всё же решился, позвал знаком мальчишку, чьи любопытные глаза блестели в темноте, склонившись, прошептал ему на ухо несколько слов, и уже хотел было отправить с вестью, да тут сидящий неподвижно чужак вдруг бросил:

— Не перепутай, парень. Из Славгорода мы. Так и скажи. А коли жрец не поверит — пусть сам сюда идёт Доказательств у нас предостаточно.

И кивнул в сторону едва различимых и вблизи огромных корпусов…

…Ждать, как ни странно, оказалось недолго. Как потом выяснилось, Старший Жрец увидев вошедшие в гавань неизвестные корабли сам лично поспешил на помощь тем, кто оставался охранять бухту от высадки десанта осенённых Триединым во главе храмовой дружины, в которой уже оставалась едва две трети воинов. Мальчишка гонец попался навстречу спешащим на помощь бойцам и, запыхавшись, передал слова неизвестного. Жрец словно споткнулся, потом переспросил:

— Он сказал, из Славгорода?

Не веря услышанному, но мальчишка повторил именно это название…

…- Значит, вас две тысячи?

— Воинов две тысячи. Остальные — наряд корабельный. Ещё столько же. Сам видишь, корабли у нас не маленькие.

Неизвестный воин показал рукой назад. Жрец перевёл взгляд на громадные лодьи, крашенные в чёрный цвет, чтобы было незаметнее, вздохнул:

— А их — тридцать тысяч. Не будет толку, коли вы головы сложите вместе с нами зря.

— Уверен, жрец?

…Не было привычного Радомиру почтения во взгляде воина, не было и особого уважения. Просто обычное поведение младшего по возрасту перед старшим, но не как перед служителем Святовида. И почему — к сожалению знал старший храмовый жрец… Знал…

— Всё равно вина наша перед Славградом безмерна. Да и перед всем племенем Славянским тоже… Не примем мы помощи в ратном деле. Но коли можете — спасите детей и женщин, что в граде собрались. Примите на палубы. А мы уж постараемся смертью своей грехи тяжкие искупить. Перед народом нашим, перед Землёй Родимой…

Изменилось нечто на лице воина. Поднялся он с бревна, на котором сидел. Склонил впервые с уважением голову, с которой шелом снял.

— Коли так решил, жрец — да будет с тобой благословение наших Богов: Перуна-Воителя, и сына его, Маниту-Сеятеля. Веди людей сюда. Всех заберём. Никого не оставим…

…- Шевелитесь! Давайте скорей!

Но никого подгонять не было нужды — все и так спешили, как могли. Ночное время летом короткое, и увидят воины Проклятого Истинными, что уходит из цепких лап добыча — пойдут на штурм не раздумывая. И тогда…

— Чего застыла, жёнка? Кого ждёшь? Давай, на борт! Бросай всё. Сами иди, и дитя своё забери, бестолковая!

Стоящая у широкой сходни молодая женщина в богатой одежде вдруг бросилась навстречу спешащему к ней дружиннику из арконских, упала к нему на грудь, заплакала, а тот ласково гладил её по голове, ребёнка лет трёх-четырёх, которого та держала на руках, и славгородский ратник притих. Навеки ведь прощаются. Никогда больше не встретятся. Если в Ирии только…

…- Паруса — вздеть!