Экспедиция в один конец
Шрифт:
"А ведь лихо придумано, — ошеломленно размышлял Крохин. — И этот араб отважный парень! Причем — взявший на себя ответственность за грандиозный поступок. Просчитанный, как шахматная партия. Что за чушь я порю? Он обыкновенный исламский экстремист. А я — маленький человечек, испытываю перед ним страх и стараюсь выжить, понравиться, стать угодным… Привычная роль! Почему же я не противлюсь? Почему не скажу ему, что, наверное, не стоит презирать все человечество хотя бы из чувства собственного достоинства? И почему не стыдлив мозг и в глубине сознания бьется мыслишка: а не поведать ли арабу о махинациях Сенчука с автоматами и с силовым агрегатом двигателя, которые приписаны на счет других, нашедших в себе силы осознанно противостоять этой своре? Или я хочу выдать Сенчука арабу, чтобы укрепиться среди кучки амбициозных террористов? Но ведь бьется же такая идейка, бьется… Значит, тоже хочу выжить за счет чужой шкуры, значит, веря в существование бога и воздаяния, все-таки надеюсь минуть посмертной кары? Значит, боюсь боли и страдания, боюсь быть брошенным в бездну и желаю спастись сейчас, чтобы окончательно пропасть потом? Значит, не верю в это "потом", в котором в общем-то и весь смысл человеческой жизни и будущего души?"
— В таком случае мне терять нечего, — высказался Сенчук. — И я готов войти в вашу банду.
— Хм… Вы хотите сказать, что разделяете мои взгляды?
— Вот моя рука, господин Ассафар! И хочу надеяться, что вскоре она станет вашей. Левой или правой — решайте сами.
— А вы, Владимир?
Крохин, подняв тусклый взгляд на араба, вяло кивнул. И в то же мгновение понял, что именно такая реакция — трусливого, потерявшегося в сумятице мыслей неудачника, никогда не имевшего стержня — наиболее приемлемой и искренней нынешнему распорядителю его судьбы и показалась. Он ощутил это безошибочно и органически и в тот же момент избавился от страха, подленько и облегченно уяснив: пронесло…
— Не скрою, мне нужны верные люди, — сказал Ассафар. — Особенно сейчас, когда на судне появился опасный враг. Но у меня есть основания для сомнений в вашей искренности, господин Сенчук. Вы ловкий человек и умеете убеждать, однако…
— Хотите доказательств? — с насмешкой откликнулся старпом. — Извольте, я приберег их. Ваши недруги заминировали ящик со взрывчаткой. Заряд радиоуправляем.
— К-как?! — округлились глаза Ассафара.
— Да–да, — горько подтвердил Сенчук. — Но ваш покорный слуга обезвредил эту злую игрушку. И не будь меня, кишки ваших подданных порхали бы под облаками — это истина в первой инстанции.
— А–а…
— А теперь о наших партизанах, — с нажимом поведал старпом. — Они убеждены, что бомба дееспособна, и потому начнут торговаться. Естественно, когда мы их всерьез прижмем… Такие аргументы моей верности вас удовлетворяют?
— И что вы предлагаете? — с надеждой глядя на старпома, спросил араб.
— Значит, так, — деловито сказал Сенчук. — Дайте мне пяток самых расторопных ребят и оружие. Пора поспешить, иначе эти негодяи в трюме могут изрядно подпортить незыблемость нашего консенсуса. Но я принесу вам их глупые головы!
— Хорошо, — сказал Ассафар. — Вы пойдете в трюм с моими людьми. Вы и Владимир. Но оружие доверим вам только тогда, когда проверим вас в деле. Итак, вперед, господин Сенчук!
Старпом с готовностью приподнялся с постели; хлопнув по плечу Крохина, приказал:
— За мной, Вова! — И напористо двинулся на толпившуюся в двери настороженную публику, нехотя отступившую в коридор.
Щелкнул замок.
Бредя в окружении матросских роб, Крохин искоса оглянулся на каюту, где остался автомат. Сенчук, катая желваки по решительно сжатым скулам, плечо в плечо шагал рядом с ним. Что творилось в многомудрой голове старпома, Крохин не знал. Но решительность, с которой тот отстоял его перед арабом, вызывала невольную благодарность и надежду на изворотливый ум покровителя, предавать и разменивать которого было, как открылось ему, попросту невыгодно и опасно: в жизни его, Крохина, араб заинтересован не был, компания террористов сожрала бы его, как попавшего в муравейник жука, и оставалось одно — во всем следовать воле и приказам находчивого бывшего опера, умевшего переломить любую превратность в свою пользу.
Единственное, что не мог понять Владимир, — на чьей же стороне отныне старпом? И вдруг словно услышал его ответ:
— Я всегда на своей стороне, Вова…
ПРОЗОРОВ
В отличие от многих своих сослуживцев Иван Васильевич Прозоров был боевым офицером военной разведки и, пройдя Афганистан, Чечню и Таджикистан, а также побывав в государствах куда более отдаленных, извечно оказывался волей судьбы и начальства не в тылу в качестве наблюдателя захваченных в плен и беспомощных, как осы без жала, бандитов, а на переднем крае бескомпромиссных схваток, где научился безошибочно определять стороны, по которым наиболее продуктивно летают пули. И потому, оказавшись в достаточно необычной для себя обстановке корабельного трюма, сумел моментально определить наивыгодное расположение огневых позиций с учетом вероятных маневров противника и его численности.
Отсек, заставленный множеством разномастных контейнеров, представился ему наиболее удобным укрытием для внезапной, кинжальной стрельбы по врагу, должному понести уже в течение первых секунд боя непоправимые для успеха первой атаки потери. В случае наката второй волны атакующих отсюда открывался дискретный путь отступления в дальнейшие пространства трюма, подразумевавший уничтожение первых, наиболее активных рядов преследования. По израсходовании боезапаса стратегия и тактика боя исчерпывались, но, как полагал Прозоров, нагромождение трупов создаст если не моральный перевес, то благоприятную атмосферу для торговли с арабом относительно установленной в одном из отсеков мины, хотя условия такого торга он представлял себе покуда смутно, полагаясь на импровизацию по обстоятельствам.
Местом своего первоначального укрытия он выбрал затененную, отороченную высокими металлическими бортами крышу одного из контейнеров, над которым помимо всего нависал короб вентиляционной трубы. Каменцев, вооруженный автоматом, находился поодаль, должный открыть огонь исключительно в случае активного массированного наступления врага или угрожающей контратаки на притаившегося в засаде Прозорова. Забелин — хранитель пульта, главной и спасительной козырной карты, — страховал судового медика, оставаясь на третьем рубеже обороны.
Ворочаясь в колкой, в войлок сбитой пыли за вентиляционной трубой, сваренной из проржавевшего листового железа, Прозоров всматривался в зыбко покачивающийся полумрак, размытый тусклыми клубами света, вспоминая мокрую заснеженную Москву, себя — неутомимого искателя приключений, сидящего в удобной машине, глядящего на мирные городские огни и не чающего побыстрее оказаться в ослепительных океанских просторах, в очередной щекочущей нервы схватке… Вспомнилась попутно жена, накануне очередного прощания бросившая в него, сидящего на диване и вещавшего о недолгой разлуке, отглаженную рубашку и заявившая, что бесконечные командировки мужа заставляют ее подумать о целесообразности совместной жизни с вечным скитальцем. Жена считала Ивана военным строителем, разыскивающим в разнообразной глуши площадки для военных полигонов.
Шумок осторожных шагов заставил Прозорова крепче сжать рукоять пистолета. Звяк железа, глухое ругательство… И наконец — неясные очертания фигур, приближающихся к контейнеру.
Их было шестеро. Четыре матроса — два с пистолетами, два с автоматами, а впереди, словно под конвоем, безоружные Сенчук и Крохин.
Пройдя контейнер, на верху которого затаился Прозоров, группа остановилась.
Невозмутимый, как обычно, старпом, вглядываясь в нагромождения железных коробов, пробормотал: