Экземпляр
Шрифт:
За окном проплывали меланхоличные огоньки уличных фонарей, теплые квадратики окон и назойливая реклама. Все это безобразие однажды было названо Воскресенском-33. Костя, не забывая по чуть-чуть прихлебывать из бутылки, следил за тем, как под музыку менялись кадры кинопленки: вот проехали АЗС, похожую на гигантскую картонную коробку с игрушечным подсвеченным изнутри минимаркетом, где сновали туда-сюда крохотные человечки в красной спецодежде — кассиры, издалека похожие на лего-человечков, потом проехали мертвый и безжизненный пустырь, потом проскочили шеренгу пятиэтажек, похожих на корпуса огромной больницы, такие они были одинаковые, потом эта больничная скромность сменилась почти рождественским шиком «Бруклина» (только тогда
Костя был чертовски пьян, очень пьян, пьян в дрова, в сосиску, в слюни (вот только сейчас он додумался ладонью вытереть рот и сделать это так, чтобы водитель не заметил, а он, скорее всего, заметил, но ничего не сказал), пьян как один миллион, одна тысяча пьяных пьяниц, и мысли в голове ворочались так медленно, точно борцы сумо в замедленной съемке, и все сознание заволокло искусственным туманом из дым-машины, и тумана этого становилось все больше и больше. И тут еще этот таксист со своим «Нашим радио» — серьезно-серьезно, он слушал «Наше радио», что было немного не по-воскресенски и совсем не по-таксистски.
Побледневшие листья окна Зарастают прозрачной водой. У воды нет ни смерти, ни дна. Я прощаюсь с тобой…Костя несколько раз успел задремать и проснуться, а эта песня все не заканчивалась и не заканчивалась, все не заканчивалась и не заканчивалась, и Шевчук все пел, и все пел, и все пел, и все пел, чертовски длинная песня, подумал Костя, ну просто чертовски длинная, почти бесконечная, это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой, а я вот ничего не возьму, и ничего-то после меня не останется, ибо самое светлое, самое чистое, что было в моей жизни, я проебал, точнее, две самые главные вещи в своей жизни — любовь и душу, и все, и ничего, ничего, пустота, и мертвые с косами стоят, и да, я вижу мертвых людей, а еще чуть-чуть, и я начну с ними трахаться, что, я опять, что ли, заснул, да сколько можно, я же синий в хламину, а Шевчук все поет, или это одна и та же песня, или таксист гоняет ее по кругу, это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой, черт, у меня душа болит, так болит, да блин, нет у меня больше никакой души, ты такой хорошей была, до свидания, друг, и прощай.
— А знаете, какой самый — ик! — большой город в России? — Костя внезапно очнулся и очень даже бодро произнес непростую фразу, обращенную к таксисту. Если бы не внезапно наступившая икота, было бы вообще идеально, круче, чем у диктора на радио.
— Москва? — таксист снисходительно покосился на Костю.
— Не-а, — ответил Костя, посмотрел в бутылку и понял, что виски-то уже закончилось. Еще он куда-то дел погасшую сигарету, скорее всего, уронил под сиденье.
— Воскресенск-33, — торжественно объявил Костя.
— Почему?
— Да потому что мы уже два часа едем и все не доедем!
— Мы едем десять минут, — сообщил таксист. — На Мичурина ремонт, поэтому мы и…
Точно. На Мичурина ремонт, асфальт меняют, там еще плакат большой поставили — работы осуществляет ООО «Благие намерения».
Костя снова задремал. И сон ему приснился агрессивный, злой сон. И в этом сне была и Диана, отчего-то совсем прозрачная, как галлюцинация, и Крапивин, гипертрофированный красавчик с квадратной челюстью, почему-то на ходулях, и сам Костя фигурировал в этом сне на правах нарратора, и ярости в нем было больше, чем когда-либо, — и ярости, и желания разрушить весь этот неправильный мир к чертям, и облить этого вопиющего красавчика Крапивина кислотой, чтобы он не был таким совершенным, и поджечь, и всю эту несчастную «Аризону» превратить в руины, как после воздушной бомбардировки, и подвергнуть геноциду всех официантов, и администраторов, и посетителей, и были эти мысли настолько разрушительными, что, когда Костя проснулся в очередной раз, он обнаружил, что кулаки его сжаты, как будто бы он собрался на рукопашный бой.
Костя начал ощутимо трезветь, и чем больше он трезвел, тем больше ярость подступала к горлу. Дикий, совершенно убийственный коктейль из ярости, отчаяния и беспомощности. Играла меланхоличная музыка, одна песня депрессивнее другой, и этот саундтрек только усиливал ярость и гнев. Это не такси, а просто гигантская металлическая коробка, в которой трудно дышать. Костя покрутил ручку — стекло со скрипом отъехало вниз. В салоне резко похолодало, но в целом стало чуть легче существовать. Таксист неодобрительно посмотрел на Костю, но ничего не сказал. Видимо, не в его правилах было спорить с пьяными пассажирами.
— Я их всех убью на хрен, — еле слышно пробормотал Костя, который от нечего делать снова полез во «Вконтакте», открыл Дианины сториз и увидел, что они с Егором по-прежнему в «Аризоне».
Как они могут веселиться и наслаждаться жизнью, когда тут небо готово обрушиться и похоронить под своими осколками Воскресенск-33? Костя вытащил из кармана тысячерублевую купюру и протянул ее таксисту.
— Сдачи н-не надо! — произнес он, поеживаясь.
13
Ветер был не сильный, так, одно название, а не ветер, но колючий и недобрый. В воздухе болталась нелепая взвесь из снега и дождя. Глянцевый мокрый асфальт был подсвечен цветными огонечками, как на дискотеке — фары машин, фонари, вывески магазинов. Изображение было четким, как на экране телевизора при максимальном разрешении. Костя был уже практически трезв. Остаточная посталкогольная сентиментальность — вот что заставило его расплатиться с таксистом тысячерублевой купюрой, иными словами, он немного расслабился.
— А, спасибо. — таксист удивленно забрал купюру. — Здоровьица!
— Это главным образом за музыку, — ответил Костя и тут только понял, что ни черта он не трезв, вот ни на йоту.
«Это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой…»
— А-а-а! — воскликнул таксист, импульсивно всплеснув руками. — Так это… «Шансон» не работал, вот я и включил эту галиматью.
Его щетинистое лицо в свете фар казалось зеленым, точно у гоблина. Он был приземистым, невысоким, носил черную куртку и шапку-гондонку — обычный-обычный мужичок; такие по вечерам смотрят «След» и «Криминальную Россию», пьют редко, потому что в завязке, изредка пишут двоюродному брату в колонию, воспитывают двух детей-школьников, из которых старший после девятого класса пойдет в колледж, ну, ПТУ по-старому.
— Что? — Костя резко пожалел о собственной щедрости.
— Да ерунда все это, — тоном знатока сообщил таксист. — Все эти ваши страдания-завывания, кто вас этому научил только. Ерунда на постном масле! Разве это жизнь? В жизни нет места для этого вашего нытья, а ноют одни бездельники, понимаешь ты? Потому что работать надо. И отец мой работал, и я работаю, и никто из нас не ныл, не причитал, не плакался в жилетку — мы просто пахали, засучив рукава. Вам, молодым, просто заняться нечем, вот и выдумываете себе всякие страдания. Тебя бы вот на завод, а?