Экземпляр

Тем холодным октябрьским утром, когда солнечные лучи пробирались

в квартиру сквозь пыльные занавески, еще можно было все изменить. Но Костя слишком поздно это понял. Много времени спустя, стоя на крытой парковке «Бруклина», сырой и насквозь пропахшей плесенью, изнывая одновременно от холода и жара, он будет проклинать тот день и час, когда решился на сделку. Но все это будет немного позже. Пока же в квартире на Фестивальной, 2 гремело чашками и фыркало кофемашиной недовольное утро, неправильное, собранное вкривь и вкось враждебное утро. А почему враждебное-то? Что не так? Ах, боже, Косте же приснился сон. Сущий пустяк, а не сон: будто бы он стоит, весь напомаженный, в старомодном костюме, на сцене какого-то роскошного театра и будто смотрят на него из зрительного зала (лиц он не видел, одна сплошная темнота) опасными глазами. Однажды он еще увидит подобный сон, но — тсс! — никому не рассказывайте.

Костя включил телевизор, но звук убавил: ему отчего-то очень захотелось тишины. Пусть на экране мелькают дурацкие картинки, точно образы в калейдоскопе, но пусть эти картинки мелькают молча. Да и Диану будить не стоило. Невнятный бубнеж телевизора начал сильно раздражать, поэтому Костя и вовсе выключил звук. Он сидел за кухонным столом, докуривал утреннюю сигарету, а мир вокруг него был чертовски неправильным, даже магниты на холодильнике висели не так, как нужно. Магнит из Петербурга кто-то прицепил вверх ногами (ноги, тьфу! Разве же у магнита есть ноги?), а магнит из Владивостока и вовсе потерялся, возможно, убежал — на его месте зиял пустой квадратик.

А по телевизору (вот еще одна плохо подогнанная деталь!) показывали региональные новости, и там мелькало породистое лицо Роберта Векслера, главы администрации Воскресенска-33, и это лицо шевелило губами, рассказывая какие-то важные вещи, и Костя невольно задумался о том, как же так вышло, что у неказистого Воскресенска-33, города, которого нет ни на одной карте России, такой представительный и даже импозантный градоначальник. Он был похож на знаменитого в прошлом голливудского актера, которого череда трагических событий заставила сниматься в убогой мыльной опере уровня «Санта-Барбары».

«Господи, о какой же ерунде я думаю! — подумал Костя, безжалостно вдавливая окурок в мутное стекло пепельницы. — Черт бы побрал этого Векслера!»

А это все сон, определенно. Стоило Косте зажмурить глаза, как он снова видел настойчивый свет рампы. Иллюзии врывались в реальность, в которой все было из рук вон плохо. С недавнего времени, то есть с тех пор, как Костя потерял работу, все утренние ритуалы: кофе, сигарета, телевизор с выключенным звуком — стали бессмысленными. Впрочем, привычка вставать в шесть утра, привычка, выпестованная за десять лет работы, никуда не делась.

Прошло уже две недели с того, как Костя написал заявление об увольнении. Писал он его по-царски, в собственном кабинете, в компании огромного фикуса Васеньки — ведь все же дают имена своим фикусам, — а Косте казалось, будто бы все случилось вчера, и он все никак не мог привыкнуть к своему новому социальному статусу, к этому унизительному сочетанию слов «временно безработный», и к осознанию того, что больше никогда у него не будет престижной и непыльной работы, поскольку единственное такое место он потерял. Такая работа, утешал себя Костя, она, как первая любовь, случается единожды.

Как ни странно, даже в этой Костиной беде был виноват мэр Векслер — прежний директор завода, неуклюжий и безобидный Фатьянов, что-то с ним не поделил, и на смену ему пришел какой-то «хрен из Москвы», как прозвали его работники, и этот новый директор первым делом решил убрать отдел стратегического менеджмента, руководителем которого и был Костя (подчиненные обращались к нему исключительно Константин Викторович), причем этого москвича никто и в глаза не видел — по документам генеральным директором так и остался Фатьянов. Единственное, что знали о нем работники, так это то, что он состоит в приятельских отношениях с мэром. Не Фатьянов, разумеется, а хрен из Москвы.

А самое забавное, что за эти две недели Костя совершенно, вот нисколечки не отдохнул, и более того, дел у него образовалось больше, чем когда-либо, больше, чем когда он работал в пыльном кабинете с Васенькой. Он и таксистом успел поработать — дважды отвозил знакомых до аэропорта, а это, на минуточку, три с половиной часа туда, три с половиной обратно; помог отцу разобраться с документацией (батя был предпринимателем от бога, но вот бумажная работа ему не давалась, хоть ты тресни) и даже сходил на несколько собеседований, каждое из которых было хуже предыдущего.

И все бы ничего, но Диане он так и не рассказал о том, что потерял работу. Он все откладывал тяжелый разговор на потом, на завтра, на послезавтра, и с каждым разом становилось все тяжелее решиться. Костя сто раз прокручивал в голове возможный диалог и проговаривал про себя все удобные, уместные в таких случаях фразы, и в его голове они звучали вполне гладко, но, как только он видел перед собой Диану (а он за десять лет так и не привык к ее присутствию, ему все казалось, что она когда-нибудь посмотрит на него своими серыми холодными глазами, снисходительно и высокомерно, еле заметно усмехнется, снимет пальто с крючка, выйдет за дверь и уйдет навсегда, растворившись в неизвестности), слова как-то сами вылетали из головы и вся его решительность улетучивалась.

Вот и сегодня утром — как раз исполнилось две недели с момента увольнения — Костя вертел перед собой телефон, надеясь, что вот сейчас, вот сию же секунду мигнет оповещение: кому-нибудь понадобится в аэропорт или напишет батя или кто-то из старых знакомых, — и нужно будет вставать, и куда-то ехать, и что-то делать, и день пройдет не зря, а в конце дня, уже ближе к вечеру, когда он, уставший, но довольный, вернется домой, он усадит Диану перед собой, возьмет за руку (руки у нее всегда такие холодные, бр-р!) и расскажет о том, что произошло. Никто не писал. Никому не нужно было в аэропорт. Телефон молчал.

А самое обидное, что дома сидеть чертовски не хотелось. Очень хотелось куда-то пойти — куда-то, где будут незнакомые люди, и незнакомые голоса, и улыбки, и, возможно даже, веселый детский смех, а во всем Воскресенске-33 существовало только одно место, которое соответствовало этим условиям, — единственный в городе торговый центр. Там были эскалаторы, напоминавшие Косте о метро, правда, эти эскалаторы все время ломались, и приходилось топать пешком, особенно часто ломался эскалатор между вторым и третьим этажами; иногда эскалаторы все-таки работали, и можно было медитативно ехать, разглядывая витрины. Еще там ездил безумный детский паровозик, который появлялся все время очень внезапно, сопровождаемый веселым звоном и неизменными песенками Шаинского в восьмибитной обработке, наводившими на Костю вселенскую тоску. Временами казалось, что этот жуткий паровозик выкатывается прямо из преисподней. Словом, местный торговый центр с этим его выморочным весельем выглядел как фантазия Стивена Кинга, которого мироздание случайным ветром унесло из штата Мэн и приземлило на территорию крохотного уральского городка.