Экзотические птицы
Шрифт:
— Есть кто-нибудь? — зычным баритоном вопросил он. Но беспорядок и полумрак ответили ему, что в комнате никого нет. Тогда он положил Валентину Николаевну на кровать, заглянул в зрачки, нащупал пульс и немного успокоился, осознав, что это не что иное, как простой обморок.
Быстрым шагом прошел он на кухню, наугад открыл какие-то шкафчики в поисках нашатырного спирта, но, естественно, ничего не нашел. И тогда счел за лучшее наполнить холодной водой турку для кофе, находившуюся на столе, как раз у него под рукой. Таким образом, сей предмет во второй раз за это пасмурное утро был использован не по назначению.
— Тина, Тина! Проснись! Ты меня слышишь? Отрой глаза! Посмотри на меня! Посмотри на меня! Ты меня видишь?
И от этих слов, слышимых за всю жизнь тысячу раз и, бывало, произносимых ею самой, Валентина Николаевна действительно открыла глаза, провела по холодному влажному лбу рукой и спросила:
— Что это со мной было? Меня тошнит. — Потом она пригляделась внимательнее, узнала знакомое лицо, уточнила: — Это ты, Аркадий? — И, услышав утвердительный ответ, быстро сказала: — Ну, слава Богу, это ты! При тебе я могу умереть спокойно.
У Аркадия Петровича тут же включился профессиональный рефлекс, и он тем самым равнодушно-спокойным голосом, которым всегда разговаривал с больными, сказал:
— Умереть, дорогая моя, никогда не поздно, а сейчас надо приподнять голову на подушку и выпить горячего чая с сахаром! У тебя есть?
Тина вспомнила, что с коллегами полагается держаться вежливо и мужественно, и тут же сказала, что, конечно же, у нее все есть и она сейчас встанет, пройдет на кухню и приготовит чай, кофе, в общем, все, что гость пожелает. На что Барашков ответил:
— Лежи, лежи!
Прошел он на кухню сам. Мимоходом оглядевшись, оценил профессиональным взглядом пыль и запустение, высохшую заварку в коричневых разводах на дне старого чайника с отбитой ручкой, отсутствие припасов в холодильнике, съежившиеся от старости крошки ржаного хлеба на разделочной доске.
— Да-а, что-то не в порядке в этом доме. — Он вспомнил ухоженность и уют прежнего Тининого жилья, огромную кастрюлю с «дежурным» борщом, которую она варила на время своего отсутствия, обязательный кусок колбасы для собаки, творожное печенье, которое она всегда подавала к чаю, когда он приходил к ней в гости, и сердце у Барашкова защемило.
Немного заварки он все-таки отыскал. Вымыл чайник, вскипятил воду, заварил чай. За неимением специальной куклы накрыл чайник старым полотенцем. Пока он возился на кухне, у Тины прошла тошнота, она смогла сесть в постели, навалившись спиной на подушки.
— У тебя в кухне, мягко сказать, пустовато! — заметил Барашков, входя с подносом и пристально взглянув на Тину.
— Говоря откровенно, в моей квартире не водятся даже мыши, — улыбнулась она. — Да это и к лучшему, меньше шансов поймать вирусный гепатит! Мыши — разносчики всякой дряни!
Барашков пристроился сбоку ее постели, водрузив чайные принадлежности на поднос, а его, в свою очередь, поставив прямо на одеяло.
— Какой запах! — мечтательно сказала Тина, втянув носом пар. — Чай старый, а аромат еще остался.
Барашков не стал распространяться насчет аромата, он думал о другом.
— Что это за подозрительные обмороки? — спросил он, когда Тина перестала дуть на чашку и отпила первый глоток.
— Сама не знаю, — с беззаботным видом ответила она. — Я ужасно рада, что ты пришел. Признаться, я живу тут одна и давно уже не принимаю гостей, да и нет у меня такой потребности. А вот ты приехал — и я страшно рада. Даже не знаю почему. Наверное, ты родной для меня человек. С другими не так.
— Ты не ответила, — настойчиво взял ее за руку Барашков. — Говори, что за обмороки?
Тина вздохнула:
— Наверное, вегетососудистая дистония. Сейчас все этим страдают. Когда ты позвонил, я резко соскочила с постели, вот давление и упало. Ортостатический коллапс называется. — Она помолчала. — Я почему-то решила, что приехал Алеша. — Потом беспомощно подняла на Барашкова глаза: — В последнее время у меня в голове все время крутятся какие-то странные мысли. Вот подумала, что Алеша приехал. С чего бы это ему приехать осенью, и именно сейчас? Он ведь учится.
— Судя по всему, он нечасто балует тебя своими визитами? — мрачно спросил Барашков.
— Я не сержусь. Он же еще ребенок. Ему всего девятнадцать лет. Сам плохо еще соображает. И делает то, что ему говорят. Сказали — мать плохая, значит, плохая. Но я не в претензии. Наверное, они все правы. Я действительно плохая мать. Всю жизнь на работе. Мужу и ребенку внимания уделяла мало.
— А они тебе много! Чего ты их всех оправдываешь, уж я ли не знаю твоей жизни, как и ты моей. Вся жизнь почти прошла друг у друга на глазах.
Аркадий хотел еще сказать, что девятнадцать лет — уже вовсе не мало. Когда-то он сам в девятнадцать лет женился, а в двадцать стал отцом и кормильцем семьи, но посмотрел на Тину и ничего не стал добавлять. И вообще его поразила произошедшая с ней перемена. Со времени их последней прогулки по Красной площади прошло всего каких-нибудь полтора года, но сейчас перед ним была не молодая женщина в светло-зеленой кофточке под цвет тогдашней весны, какой он запомнил Тину в теплый весенний вечер. Перед ним сидел тяжело больной человек, совершенно лишенный всякого сексуального притяжения, то есть того признака пола, без которого общение биологических особей невозможно. Он не мог профессионально не оценить расплывшиеся черты лица, и потухший взгляд, и дрожь некогда крепких пальцев, но самое главное, что Барашкова поразило в Тине, существо, находившееся сейчас перед ним на постели, выглядело вполне безжизненным, абсолютно равнодушным к тому, является оно все еще живой материей или уже нет. Аркадия это напугало. Результатом чего явилось то, что он видел: жизненных ли обстоятельств или тяжелой болезни — он не знал, не понял, слишком долго они не виделись с Тиной. На правах «коллеги и старого друга он решился спросить ее прямо:
— Скажи, я спрашиваю тебя не из любопытства, но как врач, что с тобой происходит? Ты чем-то больна?
Она усмехнулась как-то потерянно, потусторонне.
— Спасибо, что ты спросил. Правда, мне больше хотелось бы, чтобы ты сделал вид, что ничего не заметил. Да, я стала другая, совсем другая, Аркадий. — Она опустила голову, было видно, что ей совершенно не хочется говорить на эту тему. Потом она улыбнулась и продолжала уже почти весело: — Но у меня ничего не болит! И меня ничто не беспокоит, во всяком случае, на физическом уровне.