Эльдорадо для Кошки-2
Шрифт:
Катрин положила связку дров на середину площадки. Воздух пещеры был странно сух и неподвижен, едва слышное журчание ручейка лишь сгущало тишину.
Пусто. Забытое место. Простое, без всяких тайн. Небольшое — это паломница помнила по рассказу старого дарка, да и сейчас чувствовала, даже не видя, близость стен. Удобный ночлег. Но не настолько удобный, чтобы тащиться к нему два дня.
Уютно потрескивал костерок. Катрин, скрестив ноги, сидела на плаще. Спать еще не хотелось, жевать было нечего — все осталось в дорожном мешке. Фир Болг советовал не брать в пещеру ничего съестного. Девушка послушалась и теперь чувствовала себя глуповато. Доберутся до мешка грызуны какие-нибудь — и мешок испортят, и седло погрызут. Конь
По-настоящему расстроиться не получалось. Сейчас о привычных заботах как-то не думалось. Катрин смотрела на играющие языки пламени. Костер горел исправно, но вроде бы стал еще меньше. Мир сузился до пятна, которое можно охватить руками…
Паломница легла, осторожно вытянулась на плаще. Воздух пещеры хранил дневное тепло, хотя солнце, должно быть, никогда не заглядывало внутрь. Катрин стащила сапоги, блаженно пошевелила пальцами ног. Лежать было удобно, ничто не давило ни в спину, ни в копчик. Если верить старику, здесь провел ночь не один десяток людей и нелюдей, жаждущих ясности в своем смутном бытие. Только сам по себе, комфорт каменного ложа вряд ли кардинально прибавляет ума. Укрываться Катрин не стала, только сунула под голову ножны с кукри.
Потолок не ощущался, темнота начиналась сразу перед лицом. Костерок совсем присмирел, едва дышал. Просто оранжевое пятнышко, угли даже потрескивать перестали. Новых сучьев Катрин подбрасывать не стала. Прикрыла ресницы и просто чувствовала теплое пятно рядом. Мыслей не было. Натруженная долгой ездой спина перестала ныть…
Костер вроде бы еще не совсем угас, и глаза девушка не открывала. Но темнота стала иной. Появился слабый блеск — наверное, мокрый бок камня. Звук ручейка Катрин уже давно не различала, он стал частью плотной, совершенной тишины. Паломница сквозь ресницы смотрела на тающий, призрачный, но никак не исчезающий глянец. Если подойти ближе, то, наверное, разглядишь свое зыбкое отражение. Вставать не хотелось. Думать и шевелиться, впрочем, тоже…
Пусто. Давно не было так пусто. И спокойно.
Вдруг вспомнилась бабушка. Не та, что красиво говорила и всё время элегантно играла длинным мундштуком из слоновой кости, хотя бросила курить еще в советские времена. Другая бабушка, которая осталась только на фото. Та, что стала мертвой и легла под пыльную плиту на Даниловском еще до того, как родилась внучка. Однако, сейчас Катрин видела перед собой вовсе не плиту из дорогого черного мрамора. Пожилая, но еще интересная женщина близоруко улыбалась, перебирала стопку листов бумаги, исписанных четким почерком выпускницы университета. Стопка была пухлой. Бабушка сняла очки с толстыми стеклами, устало потерла переносицу. Там остались розовые следы от полупрозрачной «янтарной» оправы. Бабуля взяла новый лист, близоруко сощурилась. За ее спиной появилась баба Феня, осторожно поставила на светлую крышку стола стакан с чаем. Такие тяжелые старинные подстаканники были на даче в Синевке….
Катрин мимолетно удивилась. Как бабушка Инна и баба Феня могли быть вместе? Они же вообще не знали друг друга. Одна — настоящая, родная бабушка. Пусть и умершая давным-давно. А другая, как говорила мама, «обслуга без затей». С мягкими морщинистыми руками, робостью 'навечно приезжей'…
Катрин перестала удивляться. Скользил под подошвами сандаликов старинный, натертый мастикой, паркет, дребезжали по нему колесики нарядной лошадки, на которую «не смей садиться, дегенератка»… Холодный подоконник, к стеклу приклеены криво вырезанные из разноцветной бумаги снежинки… Беззащитно улыбался щербатый мальчишка, совсем не жадный, а имени уже не вспомнить. Смерть приходит и к детям. Менингит — там, в красных корпусах больницы… Запах новенькой деревянной линейки… Вкус мела, когда украдкой лижешь пальцы… Разрываются восторгом соловьи в дремучих зарослях ночной сирени…. Первый день каникул. Димка сосредоточенно возится с ИЖом-переломкой…. «Умер твой жених, говорила я, не нужно им с больницей тянуть…» Школьный пол в снегу парафина… Темное зимнее утро, радио на кухне. «Молодежный кана-а-ал…» Откуда это? Никогда ведь не слышала. Парк, черная пловчиха с крепкой чугунной попой, припорошенной снегом. Ленивые, не любящие далекую Африку, утки на речной студеной воде….
…Африка. Белоснежная (сахар и мякоть кокоса, яркое сияние молока) — это улыбка Дики. Хрупкая, ломкая черная статуэтка. Губы-подушечки, нежность хрупких рук. Поломанная статуэтка. Три черных пулевых отверстия, навсегда испортившие синий топик…
Молодое мужское тело. «Это не очень честно, а, мисс?» Рорд. Изумленный. Решительный. Залитые кровью сиденья «Тойоты». Тела… первые жирные мухи… черное, жестокое и внимательное лицо Тома… Взрытый ногами песок. Спарринг. Черт, больно! Получается… Бинты, чернеющие на глазах… Шприц-тюбик. «Иди спокойно». Большой Ганс. Щетинистая рожа киношного вермахта. Пулемет-игрушка в волосатых лапах. Раздавленная маска, провал выбитого пулей глаза — кровавое сохнущее озерцо…
…Много. Они все там: наверху или внизу. Ад, рай — вот такая забавная вертикальная география. Им вместе неплохо. Они все там — большая, лучшая часть мира. Мальчики и мужчины, бабушки и милая сестричка-распутница. Даже белый «дворянин» Дружок из Синевки уже там, приветливо колотит своей сосиской-хвостом… Там охота удачна, реки полны рыбы, там всегда ждут тебя и всегда будут рады. Там — твои. А если там вечный холод и глад, если там горько, вместе будет легче…
…Катрин лежит, раскинув руки и ноги. По телу пробегает дрожь напряжения, глаза вглядываются в темноту. Решиться и уйти. Смерть, небытие, загробье, потусторонний мир — как много названий, смешных и нелепых. Слова, слова, понятия, пустые фразы… Ты же видела их лица — ты своя, тебя встретят друзья. А что за дерьмо ты оставишь здесь?
— Нет. Так нельзя, — Катя-Катрин неуверенно возражала тьме. — Так слишком просто…
Тьма (Она? Оно? Пещера?) слушала внимательно. Несмотря на напряжение, на вихрь мыслей и образов, гостья тьмы издала короткий всхлип-смех. Более внимательного и чуткого собеседника у нее не бывало…
Бросить всё, уйти к своим сейчас и сразу, будет нечестно. Там свои, такие свои, что текут слезы и радость-тоска рвет сердце. Но разве бабушка, которая не видела тебя, но уже любила, не поймет? Разве не поймут ушедшие парни и чуткая, как колокольчик, Дики? Разве здесь ты ничего и никому не должна? Ждет конь внизу. Блоод, познавшая всё о людях ниже пояса и почти ничего не знающая о людских душах и сердцах. Похудевшая, как подросток, Ингерн. Даллап, вконец одуревший от страха потерять свою позднюю любовь. Ждет Энгус, которому нужна еще пара крепких пинков, чтобы стать отличным парнем. Ждет хитрый и неуверенный староста Жигун. Даже Белесая терпеливо ждет обещанной пенсии…
Разве они — причина? Будешь их опекать, наставлять на путь истинный, учить жить? Фу, с чего ты взяла, что умнее их? Угу, знаешь, что такое шариковая ручка, биржа и танцпол? Вот пользы-то, разве что сопливым детишкам смешные сказки рассказывать. Это не твой мир.
А где твой?
Там, где провайдеры, перфомансы и финансовые кризисы? Что забыла леди Долины в мире автомобильной вони и инсультов?
Катрин застонала.
Вспомнила.
Вишневые глаза… Невыносимая нежность губ и глаз. Опека и секс, слившиеся воедино, одинаково прекрасные и драгоценные…
Ох, Фло!
…Катрин, скорчившись, безмолвно рыдала. Слезы текли, пропитывали безрукавку, но девушка не шевелилась. Скрюченные пальцы вцепились в плащ…
Что ж ты за сука?! Вот где твоя война. Вернись. Фло никогда не забывала тебя — ты это наверняка знаешь. Чувствуешь. Чувствуешь и знаешь, тупая, тупая, тупая девчонка!!! Время, деньги, законы — да в жопу их! В глубокую, вонючую, вечную жопу! Ты сделаешь. Убьешь одних, купишь других, переспишь с третьими. Ты и так бесстыдная шлюха — так растрать себя на единственно нужную войну. А если не шлюха, то дура, дура, дура! Как не понять такой единственной, такой естественной, такой нужной истины?!