Электророман Андрея Платонова. Опыт реконструкции

«Электрификация – вот первый пролетарский роман», – заявил молодой журналист Андрей Платонов, формулируя основы своей зарождающейся поэтики в программной статье «Пролетарская поэзия», вышедшей в 1921 году. Написанный в 1931 году фрагмент «Технический роман» свидетельствует, что Платонов в течение десятилетия не выпускал из виду замысел создания романа об электрификации, который так и не был написан.

Однако я берусь утверждать, что роман этот все же был создан Платоновым, и, более того, попытаюсь его реконструировать, озаглавив «Электророман Андрея Платонова». Под этим романом надо понимать общность всех его нарративов об электрификации, возникших с 1921 по 1931 год: рассказы, новеллы, драмы, публицистика, а также служебные записки, технические разработки и «биографический текст» – ту жизненную среду электротехника Платонова, значение которой для понимания писателя Платонова до сих пор недостаточно изучено.

На протяжении десятилетия электрификации советской России Андрей Платонов

создал Электророман, не известный на сегодняшний день исследователям его творчества. Обозначив столь радикальный тезис, поспешу обосновать его возможность ссылками на авторитеты. Наталья Корниенко показала в своем текстологическом исследовании, что большинство текстов 1920-х годов Платонов сочинял с намерением переработать их в будущий роман 1 . Речь идет об экспериментальных приближениях коротких произведений к романной форме, которые в представлении автора должны были переступить границы жанра 2 .

Этот основополагающий тезис будет в дальнейшем расширен и конкретизирован, исходя из того, что Платонов с 1921 по 1931 год не только «нащупывал» подходы к романной форме, но и стремился воплотить конкретный материал в Электророманe. Более того, на мой взгляд, можно установить некую закономерность между циклами мотивов электричества, присутствующими в творчестве автора (его приближение к Электророману), и важными этапами формирования его самобытного литературного стиля. Углубим тезис: мотивы электричества являются своего рода мотором развития инновативных приемов и техник повествования в творчестве Платонова. Электророман тем самым можно рассматривать как «игровой движок» (game engine) – центральный программный компонент его прозы 1920-х годов, невидимо работающий и обеспечивающий внутреннюю взаимосвязь, стабильность и целостность его литературного творчества.

Аналитический вокабулярий компьютерных игр выбран не случайно. Принимая всерьез ранний поэтический манифест Платонова, прокламирующий электрификацию как первый пролетарский роман, и рассматривая совокупность его произведений, посвященных электричеству и электрификации России, как единый нарратив, имманентный литературному творчеству Платонова, я предлагаю рассматривать Электророман Андрея Платонова как предтечу постмодернистского романа, предвосхитившую приемы постмодернистского письма – интертекстуальность, повышенную метафикциональность, экспериментальное нелинейное повествование, распределенность аукториальной речи вплоть до гипертекстуальной структуры сетевой литературы.

Открытие постмодернистских техник повествования проистекает у Платонова из последовательного художественного поиска радикального обновления литературных приемов для репрезентации электричества, которое, по убеждению автора, не могло быть адекватно представлено традиционными структурами литературного текста. Тут Платонов вступает на проблемное поле, которое было предметом дебатов еще в раннем немецком романтизме: как отобразить неотобразимое? Как рассказать о природном явлении, которое ускользает от непосредственного чувственного восприятия?

Проблематика эстетической репрезентации и социальной коммуникации естественно-научных вопросов живо занимала литературу XIX века, что хорошо видно на примере «Анны Карениной». Когда Алексей Вронский и Константин Левин впервые встречаются на приеме в доме князя Щербатова, они беседуют об электричестве и спиритизме.

<…> Вронский со своею открытою веселою улыбкой тотчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.

– Вы совсем не допускаете возможности? – спросил он. – Почему же мы допускаем существование электричества, которого мы не знаем; почему не может быть новая сила, еще нам неизвестная, которая…

– Когда найдено было электричество, – быстро перебил Левин, – то было только открыто явление, и неизвестно было, откуда оно происходит и что оно производит, и века прошли прежде, чем подумали о приложении его. Спириты же, напротив, начали с того, что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.

Вронский внимательно слушал Левина, как он всегда слушал, очевидно, интересуясь его словами.

– Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай разбирают, в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не может быть новая сила, если она…

– А потому, – опять перебил Левин, – что при электричестве каждый раз, как вы потрете смолу о шерсть, обнаруживается известное явление, а здесь не каждый раз, стало быть, это не природное явление.

Вероятно, чувствуя, что разговор принимает слишком серьезный для гостиной характер, Вронский не возражал, а, стараясь переменить предмет разговора, весело улыбнулся и повернулся к дамам 3 .

Ход этой беседы показывает фундаментальный парадокс дискурса электричества: чем меньше знаешь об электричестве, тем легче о нем говорить. Левин, изучавший естественные науки, ставит своим знанием под угрозу галантную беседу. Это основополагающее напряжение между коммуникацией и информацией об электрических явлениях сопровождает попытки литературно-эстетической репрезентации электричества с самого начала изучения электричества в середине XVIII века. Знание и незнание об электричестве оказываются в равной мере конститутивными для формирования экспериментальной повествовательной модели.

Знание об электричестве способствует высокой значимости целостной модели объяснения, причем отсутствие такого знания «восполняется» через пограничные области теоретического познания – теологию, метафизику, натурфилософию и спиритизм. В качестве ответной любезности ранние исследования электричества предлагают «заполнение» аргументативно-дискурсивных пробелов этой спекулятивной модели познания солидными эмпирическими результатами. Как подчеркивал в своей монографии Беньямин Шпехт, научная значимость и общественный интерес к учению об электричестве во второй половине XVIII века объясняются тем, что тогда была «надежда на некоторое время утолить центральную мировоззренческую потребность антропологии и естествознания Просвещения. По большому счету, есть четыре кардинальные проблемы, в отношении которых ждешь от электричества помощи по ту сторону механистического монизма или неработоспособного дуализма: между „внутренней заводной пружиной“ природы и ее внешним проявлением (закон и феномен), между конкретным явлением и его привязкой к природной целостности (единичное и всеобщее), между неживой и живой природой (неорганическим и органическим), как и между духом и материей» 4 .

Эти четыре линии дискурса являются решающими и для внутренней научно-поэтической структуры Электроромана Платонова. Удивительно, как Платонов спустя больше века примкнул к дискурсу электричества раннего романтизма и воображал электричество «универсальным принципом единства» или «ультимативной моделью синтеза»; в 1921 году в одной блокнотной записи он ратовал за эмансипацию электротехники от материнской дисциплины физики и за ее выделение в автономную сферу знаний «электрологии».

Электротехника должна быть самостоятельной огромной наукой, объединяющей всю практику <…> и теорию электричества – электрику, электрологию. И эта наука, хотя и кровное дитя физики, должна отщепиться от своей матери и жить отдельно, совершенствуясь 5 .

Интересно, что уже у Новалиса в записных книжках встречается запись об «электрологии», которую еще предстоит основать, – как эпистемологический проект учения об электричестве и его соотнесении с остальными областями знания 6 . Опираясь на этот проект, Михаэль Гампер вводит в обиход понятие «электропоэтология» – литературно-аналитический концепт, обращенный к переплетению эпистемологических и поэтологических процессов, которые в разных областях знания служат репрезентации электричества 7 . Именно подобного рода переплетение эпистемологии и поэтологии кажется мне весьма многообещающим как для интерпретации прозы Платонова, так и для реконструкции его Электроромана.