Эликсиры Эллисона. От любви и страха
Шрифт:
А потом снова прозвучали беззвучные ноты, краски померкли, пришельцы ушли, а платформа скользнула обратно, и корабль снова сделался тихим и безликим. Честер вдруг обнаружил, что пытается отдышаться. Представление было в буквальном смысле этого слова захватывающим дух!
Он покосился на огромный циферблат на Таймс-билдинг. Три часа пролетели как одно мгновение.
Восторженный ропот толпы, странные аплодисменты представлению, которое вряд ли кто понял до конца, пальцы Кессельмана, стиснувшие его руку – все это доходило до него как бы издалека.
– Господи милосердный, как
Но он-то знал – знал точно так же, как все остальное – знал, что это за корабль, кто эти пришельцы, и что они делают на Земле.
– Это спектакль, – услышал он свой собственный, полный благоговения голос. – Они актеры!
Они были восхитительны, и Нью-Йорк понял это чуть раньше остальных. Стоило остальному миру узнать об этой новости, как отели и магазины захлестнул невиданный доселе поток туристов. Город заполонили приезжие со всех концов Земли, жаждущие своими глазами увидеть чудесное представление.
Представление было все тем же: пришельцы выходили на свою платформу – точнее говоря, на сцену – каждый вечер ровно в восемь вечера. И заканчивали спектакль около одиннадцати.
На протяжении трех часов они двигались и жестикулировали, наполняя сердца благодарных зрителей смесью ужаса, любви и напряжения так, как не удавалось ни одной другой театральной труппе.
Театрам на Таймс-сквер пришлось отменить свои вечерние спектакли. Многие шоу закрылись, другим пришлось ограничиться утренниками и молиться, чтобы зрители ходили хотя бы на них. Представление продолжалось.
Это было совершенно непостижимо. Каждый зритель понимал смысл происходящего на сцене, хотя каждый видел это немного по-другому. И этому не мешало то, что актеры не произносили ни слова, да и привычных зрителям жестов тоже никто не делал.
Это… ошеломляло. Как можно смотреть одно и то же снова и снова, не уставая от этого? И возвращаться, чтобы увидеть это еще раз? Непостижимо, но прекрасно. Нью-Йорк полюбил представление всем сердцем.
Через три недели охранявшие корабль армейские части отозвали, перебросив их в Миннесоту для усмирения тюремного бунта. Тем более, что корабль не предпринимал никаких действий – ничего, кроме ежевечернего представления. Через пять недель Барт Честер выправил все необходимые бумаги, обегал все необходимые кабинеты и молился, чтобы все не пошло псу под хвост как в случае с цирком братьев Эмерли. Он все еще перебивался без обедов, жалуясь всякому встречному на то, как невероятно рискует, но вот теперь…
Через семь недель Барт Честер начал делать свой первый миллион.
За само представление никто, разумеется, не платил. Да и с чего платить, если можно бесплатно смотреть его, стоя на улице? Однако никто не отменял пресловутый «человеческий фактор», и тут таилось поистине золотое дно.
Всегда находились такие снобы, кому не хотелось толпиться на сточной решетке вместе с прочим людом, а хотелось сидеть в мягком кресле, в театральной ложе, вывешенной за окно небоскреба (и – для верности – застрахованной у Ллойда).
Всегда находились те, кто считал, что без попкорна и миндаля в шоколаде и театр не театр. Всегда находились и те, кто считал, что спектакль без программки – так, дешевое зрелище.
Барт Честер, животик которого к этому времени начал слегка выпирать над поясом нового темно-серого костюма, позаботился обо всем!
В верхней строке на обложке программки значилось: «Барт Честер представляет Вашему вниманию». А ниже – простой заголовок: СПЕКТАКЛЬ. Прокатился даже слушок, что Барт Честер – это новый Сол Юрок, человек, к которому всем нам стоит прислушиваться!
За первые восемь месяцев «Спектакля» он вернул все долги, вложенные в оформление документов и кое-какие строительные работы. Начиная с этого момента пошла потоком чистая прибыль. Буфеты и сувенирную торговлю он сдал в аренду за пятьдесят процентов с выручки людям, обслуживавшим спортивные матчи и боксерские поединки.
Спектакль шел без выходных, пользуясь неизменным успехом.
«ИНОПЛАНЕТЯНЕ В ФЕЕРИЧЕСКОМ ПЛЮШЕВОМ РЕВЮ!» – писал «Вэрайети».
«…Представление на Таймс-сквер в годовщину своей премьеры столь же свежо и захватывающе, как и в первый вечер, – не отставал от него «Таймс». – Даже всплеск развернутой вокруг него коммерческой деятельности не способен омрачить превосходства…»
Барт Честер подсчитывал доходы и ухмылялся. Впервые в жизни он начал толстеть.
Две тысячи двести восемьдесят девятый «Спектакль» яркостью и увлекательностью ничуть не уступал первому, сотому или тысячному. Барт Честер развалился в своей ложе, почти забыв о сидевшей рядом ослепительной красотке. Завтра она снова вернется на сцену второразрядного театра на окраине, а вот «Спектакль» не денется никуда, а значит и деньги в его карман будут сыпаться и завтра, и потом.
Большая часть его сознания в зачарованном восторге следила за движениями актеров. Но деятельная частичка его продолжала прикидывать шансы – как всегда.
Восхитительно! Сказочно! Фантастическое зрелище, как написал «Нью-Йоркер»! Повсюду на фасадах окружавших Таймс-сквер зданий словно капли пота на коже огромного зверя висели ложи Честера. Недорогие места между Сорок пятой и Сорок шестой улицами, подороже – на зданиях, соседних с Таймс-билдинг. Рано или поздно, думал он, эти жмоты все же сломаются, и я смогу закрепиться и на «Таймс»!
«Больше шести лет в прокате! Круче, чем «Юг Тихого океана»! Черт, вот бы еще за вход на площадь деньги брать…» – он мысленно нахмурился при мысли о всех тех, кто смотрел «Спектакль» с улиц. Задаром! Толпы оставались такими же большими, как в самый первый день. Людям не надоедало смотреть эту пьесу. Они снова и снова возвращались сюда, не замечая течения времени. Представление всегда дарило наслаждение.
«Что за потрясающие актеры, – думал он. – Вот только…»
Эта мысль сформировалась у него в мозгу лишь наполовину. Расплывчатая. Но раздражающая. Засела занозой где-то в глубине сознания. Он передернул плечами, пытаясь отделаться от нее. С чего ему вообще терзаться какими-то сомнениями? Ну…
Он сосредоточился на «Спектакле». Это не требовало особых усилий, потому что актеры обращались непосредственно к сознанию, и так выходило глубже и яснее, чем если бы просто смотреть на сцену.