Элизабет Костелло
Шрифт:
Именно в подобном ключе нам предлагают читать «Скромное предложение». Но я невольно задаю себе вопрос: чем объяснить горячность, с которой именно эту трактовку вбивают учителя в головы юных читателей? «Именно так вы должны воспринимать прочитанное, — внушают они, — так и никак иначе».
Если убийство младенцев считается злодеянием, то почему, разрешите узнать, убийство и поедание поросят таковым не признается? Если кому-то неймется сделать из блестящего памфлетиста, каким был Свифт, приверженца «черного» юмора, то не мешало бы ему изучить хотя бы историческую ситуацию, благодаря которой его сочинение было с такой легкостью принято на веру. А теперь обратимся к «Путешествиям Гулливера».
Здесь мы видим с одной стороны еху, которые ассоциируются
Позвольте одно уточнение: лошади-гуигнгнмы изгоняют Гулливера. Официальный предлог — Гулливер не дотягивает до их интеллектуального развития. Действительная причина в том, что он не похож на лошадь, хуже того: на самом деле он кажется им замаскировавшимся еху. Вывод: стандарт интеллектуального развития, которым для возвышения себя над остальными пользуются двуногие, может с равным успехом быть применен и травоядными четвероногими.
Кстати, о стандартах. Что сказать о таком стандарте или критерии, как разум? Судя по всему, в «Путешествиях Гулливера» все происходит в мире, где, по Аристотелю, пребывают существа трех типов: боги, звери и люди. До тех пор, пока мы с вами будем пытаться запихнуть все три типа действующих лиц в две категории, мы не поймем, где в этой истории люди, — то есть ничего не поймем. И гуигнгнмы тоже в этом не разобрались. Они скорее божества, чем люди, холодные и бесстрастные, как Аполлон. И Гулливеру было предложено выбирать между богами и животными. Подобный выбор представлялся им вполне нормальным. Для нас же он органически неприемлем.
В «Путешествиях» меня всегда озадачивало (возможно, потому что я живу в стране, которая была когда-то колонией) одно обстоятельство: Гулливер, как правило, совершает свои путешествия как бы в одиночку. Гулливер исследует чужие края, но сходит на берег один, а не с вооруженным отрядом, как это происходило в реальной жизни. В сочинении господина Свифта нет ни малейшего намека нате события, которые неизбежно должны были развернуться после визита первооткрывателя Гулливера, а именно на экспедиции с целью захвата Лилипутии или острова гуигнгнмов.
А теперь я хочу спросить: как вы полагаете, что произошло бы, прибудь Гулливер не один, а с отрядом вооруженных людей? И каковы были бы последствия, если бы при высадке люди застрелили парочку еху, вызвавших у них подозрение, а потом, за недостатком провианта, съели бы одну из лошадей? Как это повлияло бы на чересчур гладкое, чересчур философски-отвлеченное, исторически неправдоподобное повествование?
Полагаю, для гуигнгнмов это стало бы ужасным потрясением и открыло бы им глаза на то, что, кроме богов и зверей, существует еще одна категория — люди, а именно к этой категории принадлежит Гулливер. Кстати сказать, именно таким образом повел себя Одиссей со своими людьми, высадившись на острове Тринакия: они убили священных коров, за что и были потом жестоко наказаны. Эта легенда заставляет нас заглянуть в еще более далекое прошлое, в те времена, когда быков обожествляли, а убийство быка и поедание его мяса могло навлечь на охотника смертельное проклятие.
Итак, прошу извинить за сумбурность моего ответа; мы не лошади; мы лишены их чистой рациональной, обнаженной и естественной красоты. Мы отличаемся от них коренным образом. Мы, по сравнению с ними, существа низшего порядка, иначе именуемые людьми. Вы утверждаете, что нам не остается ничего другого, как согласиться с этим своим статусом и со всем, что с ним связано. Хорошо, пусть так. Однако давайте уж тогда не будем идеализировать историю, которую преподносит нам Свифт, и признаем, что в реальной жизни статус человека позволил нам убивать и порабощать целые виды существ божественных или, если угодно, божественным промыслом сотворенных, чем мы и навлекли на себя вечное проклятие.
Три пятнадцать. До прощального выступления матери еще два часа. Джон ведет ее к своему кабинету по дорожкам, усыпанным последними листьями осени.
— Неужели ты веришь в то, что углубленное изучение поэзии может привести к закрытию скотобоен? — спрашивает он.
— Нет.
— Тогда зачем ты этим занимаешься? Сама говоришь, что устала от заумных разглагольствований о животных, устала пользоваться силлогизмом, есть ли у них ум и душа или нет. Разве та поэзия, о которой ты говоришь, не разновидность все тех же заумных разглагольствований? Я имею в виду воспевание в стихах мускульной силы больших кошек. Ведь ты сама всегда утверждала, что заумными разглагольствованиями невозможно что-либо исправить. Мне кажется, что поведенческий импульс, который тебе хотелось бы изменить, заложен в природу человека слишком давно, глубоко и основательно и словом до него не достучаться. Кровожадность заложена в человеческое существо ничуть не в меньшей степени, чем в ягуара, и служит важным объяснением некоторых черт человека. Ты бы и сама не стала ратовать за то, чтобы ягуара посадили на соевую диету.
— Верно, потому что ягуар погиб бы. А люди не умирают оттого, что становятся вегетарианцами.
— Да, но люди не желают отказывать себе в мясе. Они любят есть мясо. Это жестоко, но это факт. В каком-то смысле животные имеют то, что заслуживают. Зачем тратить время на помощь тем, кто сам не желает себе помочь? Пусть себе варятся в собственном соку! Если бы меня спросили, что я испытываю к животным, которых съедаю, я бы ответил, что презираю их. Мы плохо с ними обращаемся, потому что мы их презираем, а презираем за то, что они не сопротивляются.
— Не стану с тобой спорить. Считается, что мы обращаемся с животными как с неодушевленными предметами, но нет: мы обращаемся с ними как с военнопленными. Ты, вероятно, не знаешь, что, когда только-только стали появляться зоопарки, смотрителям приходилось защищать зверей от людей. Зрители почему-то считали, что зверей для того и выставляют напоказ, чтобы над ними можно было вдоволь поиздеваться, как, бывало, издевались над взятым в плен противником. Было время, когда люди сражались с животными. Это называли охотой, хотя, по сути, охота и война одно и то же. Такого рода война длилась миллионы лет. Окончательно мы ее выиграли всего несколько столетий назад, с изобретением огнестрельного оружия. Лишь после того, как победа стала абсолютной и необратимой, мы позволили себе культивировать сострадание к «братьям нашим меньшим». Но это сострадание имеет очень неглубокие корни. Гораздо прочнее в нас засело более давнее и более примитивное отношение к ним: взятый в плен не принадлежит к нашему племени, мы вправе поступать с ним как заблагорассудится — можем принести его в жертву божеству, можем перерезать ему горло, можем вырвать его сердце, можем сжечь на костре. Взятый в плен — вне закона.
— Так ты от этого синдрома хочешь излечить человечество?
— Я сама не знаю, чего хочу добиться, Джон. Знаю только, что не могу молчать.
— Хорошо. Только ведь пленных, как правило, не убивали, их просто обращали в рабов.
— А что такое, по-твоему, наши стада, как не популяция рабов? Их функция — производить для нас пищу. Даже их соития — всего лишь форма работы на нас. Мы не питаем к ним ненависти, потому что они ее уже недостойны. Мы смотрим на них с презрением.
— Все-таки остались еще такие, кого мы ненавидим, например крысы. Эти не сдаются, они борются. В канализационных системах они организуют целые отряды. Пока они не побеждают, но и не покоряются. А комары? А микробы? Они еще, может, и победят нас. И уж точно они нас переживут.