Елизавета I
Шрифт:
Глава 9
Мой взор серебрится,
Мой голос струится.
Из всех ни одна
Со мной не сравнится.
Король-мальчик Эдуард особой крепостью и физическим здоровьем отнюдь не отличался. Дадли всячески приучал его к конной выездке, борьбе и бегу — до чего никогда не допускал юного повелителя Эдуард Сеймур, — но в седле его так трясло, что казалось, будто он вот-вот развалится на части, а написанная на детском лице решимость придавала его облику совсем беззащитный вид. В ноябре 1550 года Эдуард сильно болел, и, хотя недуг всячески скрывали, один иностранный дипломат
Если Эдуард умрет, не достигнув брачного возраста и не оставив наследника, то, казалось, сменить его на троне должна была — при всем своем неприятии новых церковных веяний — старшая сестра. Однако Мария тоже прихварывала с ранних отроческих лет. Время от времени она впадала в глубокую меланхолию и неподвижность, более напоминающую кому, от щек отливала кровь, черты лица заострялись, и вид у молодой женщины становился совершенно старушечий. Хронический недуг поражал Марию всякий год, усиливаясь «в пору листопада», а иногда и чаще. На ее долгожительство тоже рассчитывать не приходилось. «Состояние у меня ужасное», — писала она членам Совета в начале 1551 года.
Следующей на очереди, бесспорно, стояла «светоносная сиятельная принцесса, Ее Высочество миледи Елизавета» — так ее пышно именовали при дворе; простолюдины тоже называли ее принцессой, вполне отдавая себе отчет в том, что стоит за этим титулом.
Но сколько бы ни предстояло прожить Эдуарду и обеим его сестрам, их грядущую судьбу затмила мрачная угроза черной смерти. Летом 1551 года разразилась очередная, на этот раз чудовищная эпидемия; поначалу каждый день умирало несколько человек, потом десятки, затем сотни. Уже четверть века прошло с тех пор, как в последний раз чума погнала лондонцев из города в отчаянной надежде найти защиту от заразы у самой природы. Это было в 1528 году, запомнившемся страшной жатвой, которую собрала тогда смерть. Теперь все повторялось. Словно настигнутые карающей дланью разгневанного Бога, напуганные мужчины и женщины стенали, шатались, падали на ходу. С трясущимися головами, охваченные лихорадкой, истекая потом, они хотели только одного — уснуть, но уснуть боялись, потому что сон — это забвение и смерть буквально в несколько часов.
Старики, выжившие тогда, много лет назад, говорили, что нынешняя эпидемия еще страшнее, «еще безумнее», и со всей возможной поспешностью покидали город. Король держался до последнего, но когда смертность в Лондоне достигла ста двадцати человек в день, бежал и он. «Еще один из моих придворных, еще один грум заболели и умерли, — бесстрастно записывал он в дневнике. — В сопровождении всего нескольких человек я отправился в Хэмптон-Корт».
Долгое лето все никак не заканчивалось. То было лето гудящих колоколов и закрытых ставнями окон, лето скрипящих по пустынным улицам фургонов и телег, в которые были свалены трупы. Но даже и оказавшись перед лицом смерти, практичные англичане не забывали ворчать на купцов, «внезапно взвинтивших цены на все товары выше всех мыслимых пределов», протестовать против уплаты десятины, выражать свое недовольство инфляцией, а главным образом клеймить членов Совета, в особенности Дадли, за взяточничество и дурное ведение дел в государстве. Для устрашения подданных Совет посылал в графства целые отряды кавалерии, но ропот продолжался. А король, хоть от чумы и спасся, слабел на глазах. На протяжении последних лета и осени он сделался «очень худ и слаб», что заставило Дадли и других особенно серьезно задуматься о линии престолонаследования и соответственно о сравнительных достоинствах и недостатках сестер короля.
Тем временем Елизавета погрузилась в ведение своего большого хозяйства в Хэтфилде. Оно теперь полностью принадлежало ей. Дадли, получивший дом от короля, передал его Елизавете, не забыв закрепить за ней обширные земли — те самые, которыми так интересовался Томас Сеймур. Должно быть, Елизавете было радостно осознавать, что замок со всеми его гигантскими парками, с «вековыми деревьями», со всеми садами и оранжереями, «со всем своим величием», замок, бывший ей домом на протяжении стольких уже лет, сделался теперь ее пожизненной собственностью — как островок спасения в океане мирских тревог.
Книга домашних записей, сохранившаяся от этих лет, мало что говорит о жизни хозяйки Хэтфилда. Самый вид ее свидетельствует о королевском достоинстве: на переплете —
Но одно знакомое нам имя из ведомости исчезло — имя Роджера Эшема. Он оставил свою службу где-то в конце 1549 или в начале 1550 года, «сметенный недавним ураганом при дворе». Отослала его не сама Елизавета, а мажордом; она же, напротив, сохраняла к нему близкую привязанность, и благодаря ее покровительству Эшем вновь получил работу в Кембридже. Тем не менее для него этот поворот судьбы знаменовал новое разочарование, и, вернувшись к научным занятиям, он находил утешение в своей любимой стрельбе из лука и петушиных боях, на которых он и заработанное просаживал, и изживал остатки молодости.
Хэтфилд — это целое хозяйство: огромный дом, поместье, ферма, обширные поля и пастбища. Разнообразные мясные блюда, которые в изобилии подавались к господскому столу, — дань этих полей и этих пастбищ; свиное сало — материал для свечей и мыла; овечья шерсть — для пошива одежды, шкуры — подстилки, ну и так далее. В общем, в те годы (1551–1552) имение процветало, так что и продуктов, и свечей, и леса, и свежей рыбы хватало не только для себя, но и для нужд короля Эдуарда.
Распорядок жизни в замке определялся сменой времен года: весной — распашка земли, прополка сорняков, лесоповал, в июне — косьба, и наконец — пик сезона: снимается богатый урожай, толпятся поставщики, зерно и свежезаготовленное сено складываются на зиму в амбары. Осенью работа не утихала — начинались сбор фруктов, заготовка дров и сухого тростника на зиму. С наступлением первых холодов вычищались камины, клумбы с цветами и грядки с клубникой укрывали на зиму, и все собирались у камина отметить окончание работ — до весенней оттепели.
За строками Елизаветы проглядывает хозяйственная жилка деревенской женщины. Ничто не пропадет даром. Удобрения, оленьи шкуры, коровьи кишки, отмечает она, проданы. Большой доход приносила овчина — по крайней мере до 1551 года, когда спрос на английскую шерсть сильно упал и, судя по записям в амбарных книгах Хэтфилда, продавать пришлось даже мясо больного скота, а наряду с поступлениями от продажи шерсти разного качества есть запись о «шкурах сдохших овец». Но экономия не препятствовала благотворительности. В числе расходов фигурируют выплаты нуждающимся ученым из Оксфорда и Кембриджа, подаяния некоей «бедной женщине из Ирландии», а также неназванным лицам. Щедро оплачивались расходы ближайших родичей Елизаветы. Семьдесят фунтов стерлингов были переданы «Эдмунду Болейну, дяде Ее Высочества», денежные подарки вручены «на крестины ребенка мистера Кэри» и «в честь отъезда из Хэтфилда миссис Кэри»: возможно, хотя и не наверняка, речь идет о сыне Марии Болейн и, стало быть, двоюродном брате Елизаветы, Джордже Болейне и его жене.
Хозяйственные счета в какой-то степени передают аромат повседневной жизни. В них отражены затраты на содержание двух жеребцов Елизаветы, на струны для лютни, цветы и травы, которыми она любила украшать и собственную комнату, и другие помещения замка. В счетах от Уоррена, портного, фигурируют как обыкновенные ткани вроде фланели и хлопка, так и изысканный черный бархат на мантии и капоры. Здесь же почему-то упоминаются два экземпляра Библии, что явно отражает новый образ Елизаветы-праведницы. Иные записи напоминают о высоком положении хозяйки: дорогие вещицы — официальный новогодний дар королевского двора, заказы ювелирам — ответный жест в сторону Эдуарда и тут же перечень подарков его лакеям, грумам, музыкантам (след визита в дворец Сент-Джеймс в 1552 году), деньги участникам театральных представлений, разыгранных в ее честь.