Елизавета I
Шрифт:
Вообще замок пришел в такое состояние, что было непонятно, как там можно жить. Лишь домик привратника, выстроенный в царствование деда Елизаветы Генриха VII, был пригоден для жилья. В одной из трех комнат (примыкавших к часовне) разместились стражники, оставив, таким образом, Елизавете и ее спутникам залу заседаний, декорированную в готическом стиле, да небольшое помещение по соседству. Здесь, посреди мебели и гобеленов, присланных королевой Марией, под резными потолками из ирландского дуба, покрытыми, как и в большой зале приемов в Хэмптон-Корте, голубой краской и позолотой, Елизавете предстояло отбывать, возможно, пожизненную ссылку.
День ее начинался с рассветными лучами, освещающими гобелены и золотые звезды,
Долгими дневными часами принцесса беседовала с приближенными, главным образом с Елизаветой Сэндс, своей любимицей, которая была постоянно рядом с ней в Тауэре, а теперь делила неволю в Вудстоке. Затем читала (хотя строгую цензуру Бедингфилда проходили лишь немногие книги), либо вышивала, либо просто погружалась в свои печальные мысли. Современные историки утверждают, что в один из таких моментов, раздумывая над тем, что ведь у королевы нет никаких доказательств ее вины, Елизавета взяла алмаз для резки стекла и нацарапала на подоконнике пару строк:
Подозрений много — подтверждений нет, Несть числа вопросам — но один ответ: Долго шли в неволе дни Элизабет.Но хотя никаких доказательств вины Елизаветы не было и быть не могло, подозрений с нее пока никто не снимал. В самом конце XVI века, когда история пленения Елизаветы уже вошла в народную мифологию ее царствования, один немецкий путешественник, оказавшийся в Англии, переписал несколько строк на латыни, которые принцесса будто бы нацарапала на ставнях. Выдержаны они в звучных дактилических гекзаметрах — Вергилиев размер. В стихах оплакивается «неверная судьба», отнявшая у автора все радости жизни и поставившая ее в совершенно жалкое положение. Безвинная, она лишена свободы, в то время как иные, настоящие преступники, заслужившие смерть, разгуливают на воле. В последней строке заключен вызов, даже угроза. «О Юпитер, — взывает автор, — притупи оружие моих врагов, и пусть они почувствуют жало моего копья!»
В Вудстоке сохранились принадлежащие Елизавете английские переводы апостольских посланий Святого Павла. На полях там сделана запись, бросающая свет на внутреннее состояние узницы. «Я нередко забредаю в чудесные поля Святого Писания, где подрезаю-срываю сладкие травы предложений, читаю-смакую их, раздумываю-пережевываю и, в конце концов вновь собирая воедино, откладываю в ларец памяти. Вот так, припадая к нектару, я облегчаю себе горечь своей несчастной жизни». А на уголках шелкового переплета книги золотом вышито: «Небо — мой дом», «Иисус — свет жизни», «Блажен тот, кто познал глубины Писания, превратил их глагол в дело». На форзаце — золотая звезда, вписанная в круг, и внутри слова: «Vicit omnia pertinax virtus. E.C. (Elisabetha Captiva)» — «Истинная добродетель победит все. Елизавета-пленница».
В пять пополудни у Елизаветы вошло в привычку снова вызывать Бедингфилда и отправляться на очередную прогулку по саду; при этом он держался на почтительном расстоянии, Елизавета же то останавливалась, погружаясь в глубокое раздумье, то, напротив, энергически ускоряла шаг. По возвращении с прогулки подавали легкий ужин, за которым скорее всего следовала вечерняя молитва. Затем Елизавета отходила ко сну, предоставляя своим спутницам заняться стиркой нижнего белья (это был единственный
Уже в самые первые дни жизни в Вудстоке случилось весьма неприятное событие. Внизу, прямо под комнатой, в которой жила Елизавета, вспыхнул пожар, и, хотя грумы почти сразу же погасили его и никакого ущерба причинено не было, Бедингфилд не на шутку взволновался. А ну как сквозь сомкнутые ряды охраны проник поджигатель? Именно такую мысль высказал «бдительный рыцарь из Оксфордшира», и Бедингфилд решил всерьез отнестись к этому предупреждению.
В этом был резон, потому что ведь невозможно полностью оградить принцессу от соприкосновения с внешним миром, да и посетителям нельзя до конца доверять. Пришел вот, скажем, бывший слуга Елизаветы с подарком — только что выловленной в пруду соседнего поместья рыбиной. Затем еще раз — теперь с фазанами. Оба раза он надолго задерживался, разговаривая с другими слугами, так что Бедингфилду пришлось послать за ним, устроить допрос с пристрастием — чем это он тут занят — и строго-настрого приказать не присылать больше никаких подарков да и самому на глаза не попадаться.
Или другой случай — посерьезнее. Джон Фортескью, зять казначея Елизаветы Томаса Перри, ученый из Оксфорда, время от времени присылал принцессе книги и письма. Бдительный Бедингфилд ни разу не вручил их адресату — ведь книги и письма идеально подходят для передачи какого-нибудь шифрованного послания, тем более что в них содержатся подозрительные фразы, которые, «как нам кажется, имеют тайный смысл». Так Бедингфилд докладывал Совету, и когда этот доклад дошел до Марии, она была немало заинтригована. Королева велела Бедингфилду призвать Фортескью в Вудсток и вызнать у него, что все это значит. Тот повиновался, однако же этот наглец из Оксфорда наговорил столько, что у бедняги коменданта просто голова кругом пошла. Он старался изо всех сил, и вот результат: «этот Фортескью употребляет слишком много латинских слов, которые не под силу бедному Норфолку». В конце концов он отпустил этого сомнительного типа со строгим наказом воздержаться от дальнейшей переписки, смысл же таинственных фраз остался нераскрытым.
Уже то обстоятельство, что Фортескью находится в свойстве с Перри, превращало его в глазах Бедингфилда в личность весьма подозрительную, ибо с казначеем и без того возникало немало проблем. Он не оплачивал Бедингфилду его расходы, он водил дружбу с такими изменниками, как Франсис Верней, бывший слуга Елизаветы и прирожденный заговорщик, наконец, неподобающим образом вел себя в «Бычьем роге», местной таверне, где нашел себе жилье. «Все, что мне удалось узнать об этом человеке, — скрупулезно докладывал Бедингфилд в Лондон, — заставляет относиться к нему с подозрением».
За всей этой суетой о книгах как-то вообще забыли. Елизавета маялась без чтения, ей просто нечем было себя занять. А ведь она так нуждалась в умственной пище, особенно в классической литературе, вкус к чтению которой был привит ей еще в детстве. Часы и дни, ничем не заполненные, тянулись нудно и бесконечно. Через какое-то время Мария, которой в годы царствования отца только и удавалось скрасить одиночество и горькую тоску чтением классиков, смилостивилась и предоставила Елизавете такую возможность. Книги, присылаемые со стороны, наказывала королева, следует просматривать с величайшим тщанием, но коли сама принцесса попросит Бедингфилда «достать хорошую и праведную книгу, которая позволит ей хоть чем-то занять себя», желание ее следует удовлетворить. По-видимому, книги, впоследствии присланные Перри: псалмы и другая «духовная литература», De Officiis — рассуждения Цицерона о долге, — этим условиям не отвечали, во всяком случае, до Елизаветы они так и не дошли.