Елизавета I

Энтони Эвелин

— Лорд Роберт Дадли, ваше величество! Моя жизнь и владения у ваших ног.

Он взглянул ей в лицо и понял, что она его узнала.

— Добро пожаловать, лорд Роберт. Явились получить свой долг?

Это была не Мария, которая могла зайтись криком от гнева, а через минуту залиться сентиментальными слезами. Перед ним сидела уверенная в себе, невозмутимая молодая женщина, которая смотрела на него с явной иронией. Но Дадли был таким же толстокожим, как и его отец; он не покраснел и не смутился.

— Королева не может быть ничьей должницей, — ответил он без промедления. — Пусть Бог дарует вам здоровье и долгую жизнь, а мне — возможность быть вам полезным.

Елизавета улыбнулась:

— Мы с вами старые друзья, милорд. Было время, вы меня не забыли, и вы увидите, что я умею быть благодарной; оставайтесь в Хэтфилде, и я подыщу вам какую-нибудь должность.

Он поцеловал ей руку, отметив, как нежны её длинные пальцы, и отступил в толпу, где дождался, пока она встала и поднялась по лестнице вместе со своим секретарём и пэрами. Её походка была медленной и грациозной, она то и дело останавливалась, чтобы улыбнуться и поговорить с теми, кого ей ещё не представили, и Дадли следил за ней с восхищением. Это была умная женщина и хорошая актриса, она знала, как нравиться людям, не теряя при этом достоинства — редкий дар, которым её сестра Мария не отличалась.

Когда Елизавета остановилась на верхней ступеньке лестницы и помахала рукой, раздались возгласы: «Боже, храни королеву!» Затем она вместе с советниками исчезла в своих покоях. Дадли отлучился, чтобы утолить голод и жажду, и вернулся в Большой зал. Поздно вечером, когда он уже начал думать, что напрасно ждёт и Елизавета о нём забыла, паж пригласил его к королеве на личную аудиенцию.

28 ноября по узким кривым улочкам английской столицы медленно двигалась пышная процессия. Она начала движение у Криплгейта, где одетая в амазонку из пурпурного бархата королева оставила свою алую с золотом колесницу и села на великолепного белого коня. Подобрать чистопородного коня такой масти стоило немалых трудов; на нём было алое седло, уздечка украшена чеканным золотом и самоцветами, стоившими сотни фунтов. Коня с поклоном вывел вперёд новоназначенный конюший королевы. Он был одет в красное с серебром, на рукоятке шпаги и камзоле сверкали рубины. Это был вульгарный, кричащий костюм; так одеваться мог только Роберт Дадли. Только Дадли мог потратить столько денег на лошадиную сбрую и уговорить Елизавету оставить неуклюжую колесницу у Криплгейта и въехать в Лондон верхом, заявив ей, что она слишком хорошая наездница для того, чтобы прятаться в носилках. Советники королевы возражали против этого новшества, которое пришлось им не по вкусу — как, впрочем, и сам Дадли: получив свою новую должность, он повсюду лез с советами и вмешивался не в свои дела.

Королева, однако, была к нему весьма щедра; должность приносила ему значительный доход и вынуждала всё время быть рядом с Елизаветой. Она при всех поблагодарила его за блестящую идею, отмела все возражения и поручила организацию своего въезда в столицу Роберту Дадли.

Он подал ей руку, чтобы помочь сесть на коня, и она ему улыбнулась. Затем королева подала знак, и процессия тронулась.

Лорд-мэр Лондона, правитель столицы, которая представляла собой не только важный центр английской торговли, но и независимое государство в государстве, ехал во главе процессии вместе с рыцарем ордена Подвязки, главой королевских герольдов, который держал в руке сверкающий золотой скипетр. За ним следовали наёмные стражники в мундирах из красной парчи с золочёными топориками в руках, а следом выступали королевские герольды; на груди и спине их красных, обшитых серебряным позументом кафтанов был вышит золотом вензель новой королевы — Е. R.

Граф Пемброкский шёл пешком и нёс церемониальный меч королевы в ножнах, сплошь усыпанных жемчужинами. Между ним и медленно выступающим конём королевы оставался промежуток. Дадли наблюдал за ней сзади; её узкая фигура по-прежнему была прямой и стройной. В последние дни, проведённые в Хэтфилде, он видел её весёлой и спокойной; она отвела ему роль забавного компаньона для часов досуга, и хотя Дадли был гостем её ужинов для узкого круга и играл с ней в карты по вечерам, ему не было известно ничего о той Елизавете, которая проводила целые часы, запёршись с советниками. Он уже понял, что у неё два лица, и то из них, которое видят он и ему подобные титулованные шуты, забавлявшие королеву своей лестью, нисколько не похоже на тот образ, который она являет за закрытыми дверями Сесилу. Дадли внимательно следил за тем, как она поворачивается в седле, чтобы взмахом руки приветствовать толпу, сквозь которую продиралась процессия. А что это была за толпа! Ему ещё не приходилось видеть, чтобы улицы Лондона были так забиты народом и так обильно разукрашены. Гобелены, драпировки, яркие флаги свисали из всех окон и были натянуты поперёк узких улочек между покосившимися домами. Сточные канавы, обычно забитые помоями и зловоннейшими отбросами, были вычищены, и всё же смрад стоял такой, что Елизавета, как с улыбкой заметил Дадли, время от времени подносила к ноздрям коробочку с благовониями, которая висела у неё на поясе.

На каждом углу играли музыканты, их мелодии смешивались с приветственными криками толпы, которые становились всё громче. Процессии часто приходилось останавливаться, чтобы королева могла принять цветы или подарки и выслушать длинные приветственные речи; несколько раз она задерживалась, чтобы поговорить с простыми лондонцами, которые преграждали путь её коню. Чем дальше углублялась процессия внутрь Лондона, тем отчётливее слышались приветственные пушечные залпы, а когда всадники повернули за угол и выехали на Марк-Лейн, Елизавета подняла руку, и процессия остановилась. Впереди вздымались серые стены и башни Тауэра, который стоял посреди неподвижных вод глубокого рва подобно огромному драгоценному камню в сверкающей оправе. Подъёмный мост крепости был опущен; Елизавете был виден комендант Тауэра, который стоял вместе с йоменами-охранниками в алых кафтанах с кирасами; в тени массивных копий внизу решётки ворот они казались яркими цветными пятнами. Никогда ещё Тауэр не выглядел таким величественным и отчуждённым; было странно, что место ужаса и пыток так красиво, — впрочем, это была не только темница, но и дворец. Но Елизавета считала его темницей, и ею Тауэр для неё останется навсегда.

На неё нахлынули воспоминания, и на несколько мгновений великолепная кавалькада, сверкающие ливреи, сановники, приветственные крики и трубные звуки куда-то исчезли. В её ушах отдавались лишь размеренные залпы: это пушки Тауэра салютовали новой королеве. А ведь не прошло и шести лет, как она прибыла сюда через другие ворота по воде, под проливным дождём; тогда столица, ныне бьющая через край жизнью, затихла — её жители молились в церквах. Она прошла через Калитку Изменников узницей, арестованной по приказу своей сестры Марии — та подозревала её в заговоре, целью которого было цареубийство; тогда ни она, ни те, кто её сопровождал, вроде Сассекса или Арунделя, которые теперь следуют за ней в процессии, — никто не верил, что она выйдет из Тауэра живой.

Остановка затягивалась, свидетели торжества Елизаветы начали осознавать её значимость, и когда она обернулась, то увидела, что её воспоминания отразились на их лицах. Её голос звучал отчётливо и благодаря своему низкому тембру разносился далеко; слова королевы услышали не только Дадли, Пемброк и Сассекс:

— Иные из тех, кто был государями этой страны, становились узниками в этой крепости; я, бывшая узницей этой крепости, ныне государыня этой страны. Их падение было делом Божьего правосудия — моё возвышение свершилось благодаря Его милосердию. Клянусь перед Богом быть столь же милосердной к своему народу, сколь Бог был милосерден ко мне.

Стоило последним всадникам процессии въехать в ворота Тауэра и королеве исчезнуть из виду, как толпа разбилась на группы, окружившие музыкантов; все принялись петь и плясать вокруг уличных водоводов, в которых вместо воды тек эль. Всю ночь напролёт лондонцы праздновали коронацию новой королевы, теснясь вокруг пылавших на улицах костров; кто-то нашёл человека, который держал дрессированного медведя, и вытащил бедного зверя на улицу, чтобы тот танцевал перед толпой. То было грубое, пьяное празднество; там и сям вспыхивали драки — это обнаруживался какой-нибудь сторонник покойной королевы Марии. Великолепные занавеси и драпировки поспешили подтянуть в окна, подальше от жадных рук, а мародёры набросились на панно и гирлянды, разорвали их в клочки и растащили по домам. К рассвету следующего дня Лондон походил на поле брани — повсюду на улицах валялись пьяные или изувеченные в драках люди, однако произошедшие бесчинства свидетельствовали о большой популярности новой королевы. Слова, которые она произнесла, въезжая в Тауэр, передавали из уст в уста, всячески приукрашая; те, кто обратились к королеве и удостоились ответа, многие дни зарабатывали себе на жизнь, рассказывая за плату всем желающим, как это было. Лондонцы были столь же сентиментальны, сколь грубы; то, что нашлась государыня, которая, судя по всему, проявила к ним интерес, воодушевило их и сделало образцовыми верноподданными. Она составляла резкую противоположность своей сестре Марии — та проезжала сквозь толпу, не улыбаясь и ни единым жестом не показывая, что ей известно об её существовании.

Узнав обо всём от осведомителей, Сесил обрадовался. Примкнув к Елизавете, он пошёл ва-банк. Как он уже сказал ей, кроме неё претендовать на английский престол могла лишь католичка Мария Стюарт [6] , которая, к счастью, находилась во Франции и была супругой наследника французского престола; и всё же осторожность не позволяла Сесилу почивать на лаврах.

Тем не менее реальность превзошла все его ожидания. Елизавета обладала даром трогать людские сердца — ему это казалось странным, ибо, познакомившись с ней поближе, он обнаружил, что она холодна и скрытна. Она преподносила ему всё новые загадки, и ему это не нравилось, ибо Сесил предпочитал классифицировать своих ближних; однако для Елизаветы он никак не мог подыскать подходящего ярлыка. Она целыми вечерами играла в карты и танцевала, нацепив на себя драгоценности Марии, но при этом многие часы просиживала на заседаниях совета, ни разу не пожаловавшись на усталость и не попытавшись отложить то, что поскучнее, на следующий день. Внешне казалось, что она действует по наитию, но, поработав с ней рядом, Сесил понял, что она взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести. Она могла выражаться на редкость просто и ясно, как перед въездом в Тауэр, но если нужно, была способна говорить и писать загадками. Сесил знал, что она умна, умнее, чем он предполагал, считал, что она падка на лесть — и всё же сомневался, обманывается ли она на этот счёт. Он строил множество догадок относительно Елизаветы, которой решил служить до конца своих дней, но ему было трудно сказать о ней что-либо с уверенностью.

6

...могла лишь католичка Мария Стюарт... — Мария Стюарт (1542 — 1587), шотландская королева в 1542 (фактически с 1561 г.) — 1567 гг.; претендовала также на английский престол. Восстание шотландской кальвинистской знати вынудило её отречься от престола и бежать в Англию; по приказу английской королевы Елизаветы I заключена в тюрьму. Замешанная в ряде католических заговоров, Мария Стюарт была предана суду и казнена.