Елизавета I
Шрифт:
— Неужели, Сесил, вы начисто лишены жалости? А что, если я покажусь вам ещё менее приятной особой, чем моя сестра, — последуете ли вы за мной туда, куда я поведу, или будете изображать преданность мне и тайком подлащиваться к кому-нибудь другому?
Сесил покачал головой:
— Я бы не смог так поступить, если бы даже и захотел. Кроме вашей кузины Марии Стюарт, других наследников престола нет, а она католичка. Ваша дорога — единственная, которая не ведёт в Рим.
— Боже милостивый! — сухо проговорила Елизавета. — Вот уж не думала услышать из ваших уст шутку! Что ж, мне кажется, я вижу перед собой честного человека! Дайте руку, друг мой, и поклянитесь, что будете верно служить мне. Клянитесь, что всегда будете говорить мне правду, какой бы она ни была — приятной для меня или нет, клянитесь, что ваш совет никогда не будет продиктовал страхом. Клянитесь, что из всех своих подданных и советников я смогу положиться хотя бы на одного, и его имя Вильям Сесил.
Он преклонил перед нею колени — неловко, ибо не отличался изяществом манер, — и поднёс её руку к губам. На мгновение их глаза встретились, и, хотя её пристальный взгляд, казалось, проник в самые потаённые глубины его мыслей, он не дрогнул.
— Клянусь.
— Да будет так, — произнесла Елизавета. — Теперь вы мой, Сесил. Я ревнивая госпожа; если вы отступите от этой клятвы, я не оставлю вас в живых. С этого дня мы будем работать вместе, вы и я.
Им было суждено работать вместе, а клятве Сесила оставаться в силе почти четыре десятка лет.
В Лондоне, где в Уайтхоллском дворце лежала при смерти королева, царившее при дворе замешательство передалось простому народу, и толпы черни, запрудившие набережную Темзы и ведущие из города дороги, провожали приветственными криками всё возраставший поток придворных, которые в надежде на милости новой королевы спешили засвидетельствовать ей своё почтение. Выражать ненависть к Марии-папистке и её супругу-испанцу Филиппу стало наконец безопасно, и вырвавшиеся из-под спуда чувства народа были так сильны, что всем жившим в Англии испанцам было рекомендовано не выходить на улицы и забаррикадироваться в своих домах на случай нападения. Католические священники и слуги королевы Марии теснились вокруг её смертного одра и беспокойно перешёптывались о том, что же их ожидает. Все знали, что новая королева будет благоволить к протестантам; никому не было ведомо, не отплатит ли она за гонения на протестантов преследованием католиков.
Немало англичан-католиков ненавидели засилье испанцев при дворе и сожалели о фанатичных преследованиях еретиков в царствование умирающей королевы; для них новое царствование обещало освобождение от испанского влияния и прекращение войны с Францией, которую обезумевшая от любви Мария начала для того, чтобы доставить удовольствие своему мужу. Не будь любовь королевы к Филиппу Испанскому столь слепой, народ, возможно, оплакивал бы её — это признавали даже люди из её ближайшего окружения.
Мария оказалась жертвой собственного фанатизма и коварства мужа. Филипп знал, как использовать в своих интересах страсть женщины. Она начала своё царствование милостиво, простив двоюродную сестру, которая была провозглашена королевой и капитулировала перед войском Марии, процарствовав девять злосчастных дней.
Возглавлявший этот мятеж герцог Нортумберлендский Джон Дадли был казнён, но остальных его родных Мария пощадила. Тем не менее, когда через шесть месяцев разразился новый мятеж, оставшиеся в живых члены семьи Дадли были заключены в Тауэр. Уязвлённая неблагодарностью тех, кого она помиловала, Мария покарала мятежников с беспощадностью, напомнившей о том, что она дочь старого короля Генриха. Джейн Грей и её супруг Гилдфорд Дадли были обезглавлены, сотни других — повешены; ожидалось, что Роберт Дадли, которому было тогда всего двадцать лет и который страстно хотел жить, также разделит их судьбу.
Он был редкостный красавец и в этом пошёл в своего отца-герцога, который славился своими успехами в атлетических состязаниях. Роберт Дадли был жгучим брюнетом со смуглой кожей и сверкающими чёрными глазами; ему было присуще ненасытное желание любой ценой возвыситься и пробиться во власть. В семнадцать лет он женился на богатой наследнице, но за год брака она ему наскучила, и как только могилы его родных поросли первой травой, он смело обратился к королеве Марии и попросил освободить его из темницы. В своём хитроумном послании он объяснял своё участие в бунте молодостью, незнанием жизни и влиянием отца и сумел затронуть в сердце Марии чувствительные струны; от природы она была мягкосердечна, и, помня собственную юность, омрачённую заточением и одиночеством, королева приказала освободить Дадли. Когда он пошёл ва-банк, появившись при дворе и заявив, что у него, как у сына изменника, нет в кармане ни гроша, королева дала ему должность и вернула некоторые из земель, принадлежавших его семье.
Дадли не ощущал к ней никакой благодарности; железное здоровье и безжалостный нрав не позволяли ему испытывать ничего, кроме презрения к усталой старой женщине, которой он наврал с три короба, а она всему поверила. Он принял её милости, постарался казаться приятным, а когда стало ясно, что королева смертельно больна, продал часть своих земель и тайком послал вырученные деньги Елизавете в Хэтфилд. Старая королева, несомненно, умирала от водянки; её истерическая убеждённость в том, что она беременна, давно уже перестала кого-либо обманывать. Ребёнком Роберт Дадли был знаком с юной принцессой Елизаветой и виделся с ней один или два раза до того, как после скандала с лордом-адмиралом она исчезла с политической сцены.
В детстве они были закадычными друзьями, и ему доводилось слышать, что она постоянно нуждается в деньгах. Она должна была стать новой королевой Англии, и Дадли надеялся, что она не забудет его помощь и отблагодарит за неё.
Этим ноябрьским утром он, едва узнав о смерти Марии, во весь опор поскакал в Хэтфилд. Уже много дней он держал на подставах свежих лошадей и, не позволяя себе заснуть, бродил по Уайтхоллскому дворцу в ожидании вести о кончине королевы Марии. Он хотел попасть к новой королеве, когда волнение и радость от вести о внезапном возвышении ещё не улеглись и можно рассчитывать на её щедроты. У него, Дадли, есть веские основания претендовать на её дружбу, только бы успеть прибыть к ней до того, как все должности будут розданы и на его долю ничего не останется. Мария умерла в шесть утра, и все придворные уже неслись верхом и в экипажах к Елизавете.
Роберт пришпорил коня и пустил его галопом; до Хэтфилда оставалось не больше двух миль. Дадли начал что-то мурлыкать себе под нос. Он был взволнован, будущее представлялось ему в самом радужном свете. Он сумел избежать последствий отцовской измены; его надоедливая жёнушка Эми осталась в Норфолке; женщина, для которой жизнь приняла такой удачный оборот — его ровесница, и ничто не препятствует ему при желании связать свою судьбу с ней. Как-то раз в царствование королевы Марии они одновременно оказались узниками Тауэра; если ему представится такая возможность, он напомнит ей об этом.
Он свернул с дороги к усадьбе Хэтфилд и осадил коня у ворот. Старый дом из красного кирпича походил та улей; из окон доносился шум, двор был заполнен лошадьми и слугами. Дадли сумел пробиться через открытую дверь в Большой зал, но застрял в наполнявшей его до отказа толпе. Елизавета сидела на стуле, стоявшем на возвышении, на котором обычно ставили главный обеденный стол; вокруг неё стояли Вильям Сесил, лорды Сассекс и Арундель, герцог Бедфордский. Пустив в ход локти и кулаки, Дадли продрался через толпу и наконец оказался в переднем ряду придворных, ожидавших, пока их представят королеве. Теперь ему удалось рассмотреть её во всех подробностях; она сидела совершенно неподвижно, прямая как стрела, на ней было платье из чёрного бархата с кулоном, усыпанным жемчужинами и алмазами, голова в ореоле рыжих волос. Дадли с удивлением отметил, насколько она похорошела. Несмотря на величественную позу, её глаза сияли счастьем, от радости с лица не сходила улыбка. После минутного колебания Дадли подошёл к самому возвышению и упал на колени.