Елизавета Петровна
Шрифт:
Наконец сын тихо произнёс:
– А… моя мать?
– Твоя мать покинет Россию, как только убедится, что ты и впредь должен оставаться вдали от неё, – ответил Иван Осипович, на этот раз без всякой жёсткости в голосе, но совершенно твёрдо. – Ты можешь писать ей; я позволяю переписку с известными ограничениями, но личные встречи я не могу и не должен допускать.
– Неужели ты до такой степени ненавидишь её? – с укором спросил юноша. – Ты пожелал развода, а не она, я узнал это от самой матери.
Губы Ивана Осиповича вздрогнули. Он хотел возразить, что развод был восстановлением чести, но взглянул на тёмные, вопросительные глаза сына, и его слова замерли на его устах. Он не был в состоянии доказывать сыну виновность матери.
– Оставь этот вопрос, – мрачно ответил он, – я не могу отвечать на него. Может быть, впоследствии ты сам поймёшь и оценишь мотивы, руководившие мною; теперь я не могу избавить тебя от тяжёлой необходимости сделать выбор – ты должен принадлежать кому-нибудь одному из нас, с другим надо расстаться. Покорись этому, не рассуждая, как воле судьбы…
Юноша опустил голову. Он почувствовал, что в настоящую минуту ничего более не добьётся, а потому убитым тоном произнёс:
– Я скажу это матери. Теперь, когда ты всё знаешь, я, конечно, могу открыто идти к ней.
Иван Осипович остолбенел. Он совершенно не подумал о возможности такого вывода.
– Когда же ты хочешь видеться с нею?
– Сегодня же, у пруда. Она наверно уже там.
Иван Осипович боролся сам с собою. Что-то в глубине души предостерегало его, убеждало не допускать этого свидания, и в то же время он сознавал, что было бы жестоко запретить его.
– Вернёшься ты через два часа? – спросил он после довольно продолжительной паузы.
– Конечно, отец, даже раньше, если ты потребуешь.
– Так иди, – сказал Лысенко с глухим вздохом, – но помни: как только ты вернёшься, мы поедем домой: ведь и без того твои каникулы приходят к концу.
Мальчик, уже собиравшийся идти, вдруг остановился. Слова отца напомнили ему то, о чём он было забыл в последние полчаса, – гнёт ненавистной службы, опять ожидавшей его. До сих пор он не смел высказывать своё отвращение к ней, но этот час безвозвратно унёс с собою всю его робость пред отцом. Следуя вдохновению минуты, он снова обвил руками шею отца и воскликнул:
– У меня к тебе большая просьба, которую ты непременно должен исполнить; я знаю, ты согласишься, в доказательство того, что ты действительно любишь меня.
– А, ты требуешь ещё доказательств? Ну, посмотрим.
Сын ещё крепче прижался к отцу. Его голос зазвучал той неотразимо нежной лаской, благодаря которой отказать ему в просьбе было почти невозможно.
– Позволь мне не быть военным, отец! Я не люблю дела, в которое ты меня посвятил, и никогда не полюблю его. Если до сих пор я покорялся твоей воле, то лишь с отвращением, с затаённым гневом; я чувствовал себя безгранично несчастным, только не смел признаться тебе в этом.
– Другими словами, ты не хочешь повиноваться! – произнёс Лысенко жёстким тоном. – А тебе это нужнее, чем кому бы то ни было.
– Но я не могу выносить принуждение, – страстно возразил мальчик, – а военная служба – не что иное, как постоянное принуждение, каторга! Всем повинуйся, никогда не имей собственной воли, изо дня в день покоряйся дисциплине, неподвижно застывшей форме. Всё моё существо рвётся к свободе, к свету и жизни. Отпусти меня, отец! Не держи меня больше на привязи! Я задыхаюсь, я умираю.
Рука Осипа ещё обвивала шею отца, но тот вдруг выпрямился, оттолкнул его от себя и резко ответил:
– Я полагал, что военная служба – вовсе не каторга, что быть военным – это честь! Свобода, свет, жизнь! Уже не думаешь ли ты, что в шестнадцать лет имеешь право очертя голову броситься в водоворот жизни и упиваться всеми её благами? Для тебя эта именно свобода была бы только распущенностью, твоей погибелью.
– А если бы так? – воскликнул юноша совершенно вне себя. – Лучше погибать на свободе, чем продолжать жизнь в такой неволе! Для меня служба – цепи, рабство.
– Молчать! Ни слова больше! – крикнул Иван Осипович. – У тебя нет более выбора, потому что ты уже на службе и принял присягу! Сначала ты должен получить офицерский чин и в качестве офицера исполнить свой долг, как и все твои товарищи; когда же ты достигнешь совершенных лет и я уже не буду иметь власти над тобою, тогда выходи, если хочешь, в отставку, но для меня известие о том, что мой единственный сын уклонился от военной службы, будет смертельным ударом. Но этого ещё пока нет! Ты зависишь от меня и должен научиться покоряться, пока ещё не ушло время. И ты научишься – даю тебе слово!
Голос Ивана Осиповича звучал непреклонно и сурово, ни малейшего следа нежности и мягкости не осталось в его лице.
Осип хорошо знал отца, чтобы ещё раз попробовать просить или настаивать. Он ничего не ответил, но в его глазах вспыхнула демоническая искра, а на крепко сжатых губах появилось лукавое, злое выражение. Он молча повернулся и направился к двери.
Иван Осипович следил за ним глазами. В его душе вдруг шевельнулось снова как бы предчувствие какого-то несчастья. Он окликнул сына:
– Осип, ведь ты вернёшься через два часа? Ты даёшь честное слово?
– Да, отец!
XIV
ИСКУСИТЕЛЬНИЦА
Через несколько минут после ухода молодого Лысенко в комнату вошёл Сергей Семёнович Зиновьев.
– Ты один? – удивлённо спросил он. – Я не хотел мешать тебе, но только что увидел, как Осип быстро пробежал через сад. Куда это он отправился так поздно?
– К матери, проститься с нею.
Зиновьев остолбенел от удивления при таком известии.