Елизавета Петровна
Шрифт:
Они прошли в глубь рощи, в такое место, откуда их нельзя было видеть, и незнакомка медленно откинула вуаль. Она была не особенно молода, лет за тридцать, но её лицо с тёмными, жгучими глазами обладало своеобразной прелестью. Такое же очарование было в её голосе. Она говорила по-русски совершенно бегло, но с иностранным акцентом, что доказывало, что этот язык не был ей родным.
– Ося, взгляни на меня! Ты на самом деле не знаешь меня? У тебя не сохранилось ни малейшего воспоминания из дней детства, которые подсказали бы тебе, кто я?
Юноша медленно покачал отрицательно головой. Но всё-таки в нём проснулось воспоминание, неясное, неуловимое – воспоминание о том, что он не в первый раз слышит этот голос, видит это лицо. Смущённый и точно прикованный к месту, он не сводил взора с незнакомки. А она вдруг протянула к нему обе руки и воскликнула:
– Мой сын! Моё единственное дитя!.. Неужели ты не узнаёшь своей матери?
– Моя мать умерла, – сказал Осип Лысенко с расстановкой.
– Вот как? Меня объявили умершей! Тебе не хотели оставить даже воспоминание о матери! Неправда, Ося, я жива, я стою пред тобою. Посмотри на мои черты. Дитя моё, неужели ты не чувствуешь, что принадлежишь мне?..
Юноша всё ещё неподвижно стоял и смотрел на лицо, на котором мало-помалу находил полнейшее подобие своему, те же черты, те же густые синевато-чёрные волосы, те же большие, как ночь, тёмные глаза. Даже странное, демоническое выражение, горевшее пламенем во взоре матери, тлелось, как угли, в глазах сына.
Сходство говорило о родстве крови, и наконец голос крови заговорил в Осипе Лысенко. Он не требовал дальнейших объяснений и доказательств. Прежнее неуловимое смутное воспоминание детства вдруг прояснилось, и он бросился в объятия женщины.
– Мама!
В этом восклицании выразилась вся горячая нежность юноши, который никогда не знал, что значит иметь мать, и между тем тосковал по ней со всею страстностью своей натуры.
Мать! Он был в её объятиях, она осыпала его горячими ласками, сладкими, нежными именами, которых он никогда ещё не слыхивал. Всё прочее исчезло для него в потоке бурного восторга.
Прошло несколько минут. Осип высвободился из объятий Станиславы Феликсовны (это была она) и пылко заговорил:
– Почему же ты никогда не приезжала ко мне? Почему мне сказали, что ты умерла?
Станислава Феликсовна отступила на несколько шагов. Выражение нежности в её глазах исчезло, и взамен вспыхнула дикая, смертельная ненависть.
– Потому что твой отец ненавидит меня, потому что он не хотел оставить мне даже любовь моего единственного рёбенка, когда оттолкнул меня от себя.
Осип молчал, ошеломлённый. Правда, он знал, что имя матери не произносилось в присутствии его отца, помнил, как последний строго и жестоко осадил его, когда он осмелился однажды обратиться к нему с расспросами о матери, но он был ещё настолько ребёнком, что не раздумывал над причиною этого.
Станислава Феликсовна и теперь не дала ему времени на размышления. Она откинула его густые волосы со лба и немедленно произнесла:
– У тебя его лоб, но это единственное, чем ты напоминаешь его: всё остальное моё, только моё. Каждая черта доказывает, что ты мой.
Она снова заключила сына в свои объятия, а он ответил на них так же страстно. Он был просто опьянён счастьем. Всё это походило на самую чудную сказку, какую он мог себе вообразить, и он, ни о чём не спрашивая, ни о чём не думая, отдался очарованию.
Вдруг возле рощи послышался голос, звавший Осю. Станислава Феликсовна вздрогнула.
– Нам надо расстаться. Никто не должен знать, что я виделась с тобою, главное, не должен знать твой отец!.. Когда ты вернёшься к нему?
– Через две недели…
– Через две!.. – повторила она. – Ну, до тех пор мы с тобою будем видеться ежедневно. Завтра в этот же час будь у пруда, но один, чтобы нам не мешали. Ты ведь придёшь, Ося?
– Конечно, мама, но…
– Главное, не говори никому, решительно никому, не забывай этого! Прощай, дитя моё, мой единственный любимый сын, до свиданья!
Ещё один поцелуй, и Станислава уже юркнула в чащу деревьев так же беззвучно, как и пришла.
Да и пора было скрыться. Тотчас вслед за тем в роще появились две девочки, которые поражали с первого взгляда своим необычайным сходством друг с другом. Всякий принял бы их за сестёр-близнецов, если бы разница в одежде не говорила, что одна из них барышня, а другая служанка.
Девочки были лет десяти. Одна из них – княжна Людмила Полторацкая, а другая – Таня Берестова, крепостная девочка княгини Вассы Семёновны.
Княгиня овдовела лет десять тому назад и все свои заботы отдала своей только что родившейся дочери, посвящая ей все досуги своей хозяйственной деятельности, считавшейся образцовой среди её соседей. Княгиня была строга, взыскательна, но справедлива. Она не обременяла крестьян усиленной работой, но и не любила лентяев и дармоедов.
Среди дворовых княгини была молодая вдова дворецкого Ульяна Берестова, больная чахоткой, красивая молодая женщина, с дочерью Таней. Через несколько лет после смерти князя Полторацкого умерла и Ульяна, и её девочка осталась круглой сироткой. Княгиня Васса Семёновна приняла в ней чисто материнское участие и дозволяла по целым дням играть со своей дочерью.
Поразительное сходство между обеими девочками, видимо, не обращало особенного внимания княгини. Злые языки говорили, что она знала причину этого сходства, а ещё более злые утверждали, что из-за этого сходства мать девочки сошла в преждевременную могилу и что в быстром развитии смертельной болезни Ульяны небезучастна была княгиня Васса Семёновна.
Как бы то ни было, но девочки были почти погодки и в течение нескольких лет стали задушевными подругами. Различие между ними было лишь в одежде, так как даже скудное по тому времени образование у священника сельской церкви они получали вместе. Гувернантка француженка, приставленная к княжне, одинаково передавала премудрость своего языка и бывшей неразлучно с княжной Людмилой Тане.