Елизавета Петровна
Шрифт:
– Это действительно ужасно! – задумчиво произнёс князь, как бы отвечая скорее самому себе, а не своим собеседникам.
Чиновник рассказал ещё некоторые более интересные подробности только что оконченного им следствия и при этом добавил, что княжна Людмила Васильевна хотя несколько и поправилась, но не выходит из своей комнаты, и он не решился беспокоить её.
– Надо будет приехать в другой раз, – меланхолически заметил он.
– Я дам вам знать, когда будет можно, – встрепенулся князь Сергей Сергеевич. – Дайте ей совершенно оправиться; напишите ваш адрес, по которому я мог бы послать нарочного. Вот чернила и перья.
Чиновник сел за письменный стол, написал требуемые сведения и стал прощаться. Он уехал довольный поднесённым ему князем денежным подарком.
Друзья остались одни, но остальной вечер и ночь прошли для них томительно долго. Разговор между ними не клеился. Оба находились под гнетущим впечатлением происшедшего. Поужинав без всякого аппетита, они отправились в спальню, но там долго лежали без сна на своих постелях, каждый думая свою думу.
Между тем в Зиновьеве тела убитых княгини и Тани обмыли, одели и положили под образа – княгиню в зале, а Татьяну – в девичьей.
К ночи прибыли из Тамбова гробы, за которыми посылали нарочного. Вечером, после отъезда чиновника, отслужили первую панихиду и положили тела в гробы.
Об этой панихиде не давали знать князю Луговому, и на ней не присутствовала княжна Людмила.
Князь Сергей Сергеевич и граф Свиридов прибыли на другой день к утренней панихиде. К её началу вышла из своей комнаты и княжна. Она страшно осунулась и побледнела. Князь пошёл к ней навстречу. Она церемонно присела ему, не поднимая на него взора. Он хотел высказать ей своё сочувствие, но язык не повиновался ему – таким безысходным горем, недоступным человеческому утешению, веяло от всей её фигуры. Его сердце больно сжалось, и он остановился рядом со своей невестой, так же церемонно приветствовавшей и его друга.
Панихиды служили по очереди: сперва в зале у гроба княгини, а затем в девичьей, у гроба Татьяны Берестовой. «По окончании служб я улучу минуту, чтобы переговорить с нею», – мелькнуло в уме князя Сергея Сергеевича.
Но на этот раз ему это не удалось. При конце второй панихиды княжна упала без чувств на руки следившей за нею Федосьи. С помощью дворовых девушек её унесли в её комнату, и там она осталась лежать в забытьи.
Князь, вернувшись в Луговое в сопровождении своего друга, тотчас послал лошадей в Тамбов за доктором, приказав того доставить к нему в имение.
– Я сам с ним поеду в Зиновьево, – высказал он свои соображения графу Свиридову.
– Это, конечно, будет лучше, – заметил тот. – Кстати, – добавил он, – прикажи запрягать и моих лошадей; мне надо быть завтра в Тамбове.
– Зачем? – взволновался князь. – Ты меня оставляешь?
– Ведь я не могу утешить тебя. Ты именно в таком состоянии, когда человеку надо быть одному, когда тяжело иметь возле себя даже самого близкого друга. Я понимаю это, мне тоже тяжело, что я своим приездом как будто принёс тебе несчастье.
– Что за вздор! Я сам заслужил его.
– Но ведь любимая тобою девушка жива.
– Что же из этого? Свадьбу придётся отложить на год, а год – много времени. Кроме того, Людмила стала совсем другой.
– Не можешь же ты требовать от неё, чтобы она была весела и довольна. Подумай сам: перенести для молодой девушки такое несчастье, взглянуть в глаза смерти. Да ведь и мы с тобою заболели бы, а не то что она, слабая девушка.
– Это ты верно. Я сам начинаю мешаться. Я это чувствую.
– Успокойся, сообрази всё наедине и после похорон поговори с нею о будущем. Быть может, она согласится переехать в Петербург и отдаться в качестве твоей невесты под покровительство государыни.
– Вот спасительная мысль! – воскликнул князь, просветлев. Я поговорю с нею об этом и прямо настою на этом по праву жениха. Не может же она оставаться на год в Зиновьеве, где всё ей будет напоминать ужасное происшествие. Это было бы безумие!
– А меня всё же ты отпусти. Мне надо окончить ещё все дела в Тамбове, да пора и в Петербург Приезжай и ты скорей туда со своей невестой. А пока помни: перемелется всё – мука будет. Время – лучший врач. Вы оба любите друг друга. Если Бог попустил умереть княгиню такой страшной смертью – Его святая воля, надо примириться. В Петербурге год пролетит незаметно – и вы будете счастливы!
– Кабы твоими устами да мёд пить.
Граф приказал своему лакею укладываться и вскоре, простившись с другом, покатил в Тамбов.
Князь Сергей остался один. Он пошёл бродить по парку и совершенно неожиданно для самого себя очутился у рокового павильона. Войдя в него, он сел на скамейку и задумался.
Мысли одна другой безотраднее неслись в его голове, с горькой улыбкой вспоминал он утешения только что покинувшего его друга.
«Началось! – упорно мысленно твердил он. – Только началось. И ещё будет. Но что? Вот страшный вопрос! «Адские силы против вас!» – вспомнил князь Сергей слова призрака. Как бороться с этими силами? С какой стороны они направят свои удары? Разве третьего дня, уезжая из Зиновьева, оставив всех там весёлыми и здоровыми, он мог ожидать, что в ту же ночь рука злодея покончит с двумя жизнями и что его невеста будет на волосок от смерти? Так и теперь! Разве он может быть спокойным хотя минуту? Может ли быть он уверен, что если не злодей, то сама смерть не отнимет у него дорогую жизнь его невесты, видимо потрясённой и нравственно, и физически?
Пред ним восставал образ княжны Людмилы в траурном платье, какою он видел её сегодня утром.
«Ведь краше в гроб кладут», – мелькнуло в его голове. Однако, подобно светлому лучу, вдруг озаряющему непроглядную тьму, князю Луговому вспомнились слова графа Петра Игнатьевича: «Как она любит тебя!» Он стал вспоминать слова княжны Людмилы, выражение её прекрасного лица, все мелочные детали обращения с ним, все те чуть заметные чёрточки, из которых составляются целые картины. Картина действительно составилась и была упоительна для князя Сергея. Он глубоко убедился в том, что княжна точно любила его, а если это было так, то он был охранён от действия адских сил. Провидение, видимо, для этого спасло его Людмилу. «Она не в себе. Помутилась!» – вдруг пришли ему на память слова Федосьи, и он ужаснулся этому.
Что, если действительно княжна сошла с ума от испытанного потрясения? Ведь тогда всё кончено.
И снова мрачные мысли тёмными силуэтами стали проноситься пред Луговым, и его тревожное состояние то увеличивалось, то уменьшалось; это была положительно лихорадка отчаяния.
Так прошло время до вечера. Князь вошёл в свою спальню и с каким-то почти паническим страхом посмотрел на сделанную постель. Он чувствовал, что благодетельный и умиротворяющий сон не будет его уделом нынешнюю ночь, и стал ходить по комнате.