Елизавета Петровна

Гейнце Николай Эдуардович

Легко опираясь кончиками пальцев на руку маркиза, Елизавета Петровна медленно взбиралась по отлогому откосу к беседке, стоявшей на холмике, по склонам которого росли левкои, резеда и душистый горошек. Даже голова кружилась от этого пряного букета запахов!

– Хорошо у вас здесь! – мечтательно сказала царевна, входя в беседку.

Несмотря на цветные окна, здесь было почти совсем темно. Елизавета Петровна почти ощупью нашла кушетку и опустилась на неё, утопая в мягких пружинах.

– Темно! – сказал Шетарди, и его голос звучал какой-то непонятной интимной дрожью. – Я сейчас принесу огня!

– Бога ради, не надо! – вскричала цесаревна – Так хорошо говорится, думается и слушается в этой прозрачной тьме Зачем нам свет, маркиз? Разве мы не знаем друг друга? Разве нам надо бояться чего-либо в этом волшебном царстве феи цветов? Садитесь возле меня, маркиз, и давайте поболтаем. Мы давно не виделись, и я, право, даже соскучилась по вас. Ну, имеются у вас какие-либо новости?

Шетарди рассказал царевне Елизавете всё, что сообщила ему Любочка. Во время рассказа голос маркиза дрожал всё больше и больше Ведь не мог он забыть, что всё это говорила ему Любочка и говорила здесь же, в этой самой беседке, сидя на этой самой кушетке… Да, что-то необычное творилось с избалованным красавцем, всегда спокойным, самоуверенным, холодным. Запах цветов пьянил его, ночная тишина пела страстные гимны счастью, память дразнила пылкими сценами пережитых наслаждений. И мощно, неудержимо влекло его к сидевшей теперь возле него обаятельной женщине, от которой тонкой, еле уловимой, но сладкой и острой волной струились флюиды расцвета и апогея женственности.

Шетарди кончил свой рассказ. Наступила минута молчания Наконец Елизавета Петровна заговорила, и её голос казался тихой жалобой, полной затаённых слёз.

– Очень рада за вас, милый маркиз, – сказала царевна, – потому что вам действительно было трудно жить при прежних двусмысленных отношениях с двором. Вы получите аудиенцию, и это даст вам необходимые гарантии. Но вы рассказываете об этом так, как если бы не вы, а я получу тут какие-либо выгоды. Я верю, – поспешно сказала она, заметив, вернее почувствовав, что маркиз хочет перебить её горячими уверениями, – верю, что вы готовы и впредь, как прежде, употреблять всю силу своего влияния ради облегчения и улучшения моей участи. Но одного доброго желания мало. Нет, маркиз, в последнее время я окончательно отчаиваюсь! У меня даже нет желания продолжать борьбу, и, право, по временам мне кажется, что лучше всего будет пойти навстречу желаниям моих врагов и удалиться под защиту монашеской скуфьи…

– Что вы говорите, ваше высочество! – пламенно воскликнул Шетарди. – Ведь если вы откажетесь от жизни, то кто же иной имеет право пользоваться её благами? И почему именно теперь, когда обстоятельства поворачиваются в благоприятную сторону, вы поддаётесь злому духу уныния и отчаяния?

Из-за туч брызнул лунный свет. Золотистые волосы царевны заискрились, лицо и белые, полные руки казались высеченными из мрамора, и только слезинки, бриллиантовой радугой горевшие в уголках глаз, да высоко вздымавшаяся пышная грудь говорили о жизни, о взволнованной внутренней работе.

– Потому что я одна, милый маркиз, – грустно ответила она, – а женщина, не имеющая в мужчине твёрдой опоры, – ничто. Вы, мужчины, можете жить стремлением к цели, отвлечённой идеей, мы же только тогда радуемся достижению, если можем с кем-нибудь разделить его плоды Я стараюсь жить мечтой. Так иногда туман скрывает от нас угрюмую действительность сурового пейзажа, заставляя видеть в своих волокнистых нагромождениях замки, сады, воздушные образы… Но налетают вихри, и эта суровая действительность начинает казаться ещё ужаснее, чем прежде. Мечты красят жизнь, но когда суровое прикосновение действительности срывает их радужные покровы, то настоящее и будущее кажутся ещё безотраднее. Я пережила много иллюзий, маркиз…

– Но вы заблуждаетесь, ваше высочество! – с негодованием запротестовал маркиз. – Вы – предмет всеобщего обожания, один ваш вид чарует и привлекает сердца, редкий человек обладает таким, как у вас, даром притягивать к себе!

– Полно, милый маркиз… – грустно начала Елизавета Петровна.

Луна окончательно выплыла из-за облаков и широкой волной света одела царевну. Последняя повернула к мистически сиявшему светилу взор своих скорбных глаз, задумалась, не договорила. Только её рука с выражением безнадёжного отчаяния приподнялась и безвольно опустилась на руку Шетарди.

Посол вздрогнул, словно его коснулась электрическая искра: он ощутил слабое, еле заметное пожатие пальцев Елизаветы Петровны. Он ответил на это пожатие – рука царевны не отдёрнулась. Тогда, упав на одно колено, Шетарди покрыл эту руку пламенными поцелуями и воскликнул:

– Пусть так! Но зато я, маркиз де ла Шетарди и французский рыцарь, объявляю себя отныне рыцарем прекрасной русской царевны, которую клянусь и обещаю сделать царицей великой России или пасть за неё в бою!

– Царевна… Царица… – словно в забытьи прошептала Елизавета Петровна. – Высокий сан… Громкий титул… Но где же женщина? Где же Елизавета, которой так хочется жить, любить и быть любимой?

Посол резко поднял голову, его взор встретился с томным, призывным взглядом царевны. Луна снова скрылась за облаками, но в наступившей тьме ещё сильнее, ещё властнее чувствовался призыв мятущейся женственности. Шетарди бессознательно всё крепче сжимал тёплую, вздрагивающую руку. Вот и другая тихой лаской коснулась его рук.

– Царевна моя! – хриплым шёпотом страсти вырвалось у Шетарди.

Он кинулся к Елизавете Петровне и обхватил обеими руками её тонкий, змеино-гибкий стан. Две полные, выхоленные, трепещущие желанием руки обвили его шею и прижали к взволнованно вздымавшимся персям. Всё завертелось, закрутилось в голове посла; только страсть, всеобъемлющая, бедная, неотвратимая, как смерть, овладела каждым фибром его существа.

И долго-долго, до конца дней своих вспоминал потом маркиз эти минуты острого счастья. Какой-то сонной грёзой, обрывками мечты представлялись они ему. Луна то выплывала, озаряя сверкавший страстью взор и белое упругое тело, то вновь скрывалась, и ночь благословляла их страстные вздохи объятиями бархатной тьмы… Пахло левкоями… Из-за реки нёсся несложный мотив какой-то русской песни… И всю жизнь потом запах левкоя и мотив этой песни казались маркизу клочками пережитого острого счастья…

Небо совершенно очистилось от облаков и светила полная луна, когда он и цесаревна наконец вышли из беседки. По лицу Елизаветы Петровны скользила томная улыбка сытого зверька. Шетарди был бледен и слегка пошатывался, всё ещё опьянённый хмелем страсти. Но по мере того как они спускались к реке, чувства замолкали, и всё слышнее становился голос разума.

Шетарди махнул платком; гондола снялась с якоря и стала подплывать к пристани. С реки пахнуло свежим, сырым ветерком, который унёс с запахом цветов последние остатки ночных чар. Елизавета Петровна вздрогнула, плотнее закуталась в плащ и, рассеянно следя взором за подплывавшей гондолой, подумала:

«Это вышло очень удачно. Маркиз очень мил, а главное – теперь ему будет уже неловко отказывать мне в моих просьбах. Он – слишком рыцарь, чтобы не понимать, что нельзя пользоваться ласками принцессы крови, не поступаясь за это хоть чем-либо!»