Елизавета Петровна
Шрифт:
Семён принялся разыскивать следы пропавшего. Он узнал, что в день исчезновения Брульяр кутил с Ванькой, и потянул к ответу последнего. Но Ванька притворился крайне изумлённым, когда узнал, что Жан пропал, и сообщил, что они тогда здорово выпили с Жаном, оба напились и лакей жаловался ему, будто его заподозрили в передаче важных сведений.
– Наверное, влопался, бедняга, – с сокрушением докончил он.
Кривой ничего не сказал на это, только опять с недоброй улыбкой посмотрел на Каина.
Прошло недели две. Линар слал из-за границы письмо за письмом и заклинал правительницу принять меры против Шетарди, цесаревны Елизаветы и Лестока. Действительно, в воздухе чувствовалось что-то недоброе.
Не один раз правительница выходила из себя и при встречах во дворце с царевной накидывалась на неё с горькими упрёками. Но Елизавета Петровна каждый раз просила сказать ей, в чём же, собственно, можно обвинить лично её? Если Шетарди интригует, пусть потребуют его отозвания. Виноват Лесток? Так почему же его до сих пор не арестовали и не пытали?
Правительница сама понимала, что пыткой Лестока можно было добиться многого, но вместе с тем сознавала и то, что если действительно Елизавета Петровна замышляет что-либо злое, то как только Лестока арестуют, её партии не останется иного исхода, кроме открытого выступления, чтобы попытаться спасти себя хоть этим. А ей во что бы то ни стало хотелось задержать взрыв до полного окончания войны.
В своей растерянности Анна Леопольдовна дошла до того, что однажды посоветовалась даже с мужем. Она изложила ему всё дело, объяснила, почему опасно арестовать Лестока или вообще лиц, близко стоящих к цесаревне, и спросила, не придёт ли ему что-нибудь в голову?
Принц посоветовал вызвать Кривого как человека, уже несколько лет державшего в своих руках нити политического сыска. Анна Леопольдовна согласилась на это и была очень благодарна мужу за совет, когда переговорила с Семёном. Кривой произвёл на правительницу очень выгодное впечатление своей рассудительностью, проницательностью, лаконической меткостью суждений. Он посоветовал подождать до поры до времени с Лестоком, а начать с Ханыкова. Капитан славился своими кутежами, не раз бывало, что он исчезал на недели, пьянствуя с цыганками. Если его заманить в ловушку, незаметно арестовать, то его не хватятся, и этот арест не вызовет волнений в полку. Анна Леопольдовна ухватилась за эту мысль и приказала сейчас же привести её в исполнение.
Но если Кривой произвёл благоприятное впечатление на правительницу, то разговор с правительницей, напротив, произвёл на старого злодея самое угнетающее впечатление. Как-то сразу Кривому стало ясно, что действительно рано или поздно брауншвейгцы будут, должны, не могут не быть свергнуты и изгнаны.
Дни Брауншвейгской династии сочтены – да, это Семён ясно видел. Всё равно: казнят или постригут царевну Елизавету, заманят принца Голштинского, – но брауншвейгцам несдобровать. Россия взволнована, народ недоволен, в дворянстве и армии идёт сильное брожение. Не будет действительных претендентов – явятся самозванцы, не будет последних – выищется какая-нибудь новая дальняя родня Петра Великого. Всё равно в неумелых, слабых, недостойных руках брауншвейгской четы скипетр не удержится!
Но что же будет тогда с ним, с премудрым Семёном? Ведь со времени первой катастрофы он дал себе слово ни за что ни в чём не попадаться? А вступи теперь на престол Елизавета Петровна, так несдобровать тогда ему!
Но вдруг царевна не замышляет ничего серьёзного? Об этом надо было бы узнать… Может, и впрямь Ханыков проговорится? Так или иначе, а арестовать его надо. Надо будет сейчас же приказать Ваньке Каину…
Кривой вдруг остановился посреди улицы, поражённый новой мыслью.
Да не сообразил ли Каин того же самого, что только теперь пришло в голову ему, Кривому? Не потому ли и терпят они неудачу за неудачей, что Каин перекинулся на другую сторону? Но если это так, значит, дела цесаревны Елизаветы обстоят хорошо, потому что Ванька зря не будет служить кому бы то ни было!
Придя домой, Семён первым делом вызвал к себе Каина.
– Ну, брат, – сказал он ему с таинственным видом, – настал наконец момент, когда ты сразу можешь отличиться. У меня имеется к тебе поручение от самой правительницы. Ты должен арестовать двух важных лиц: её высочество царевну Елизавету и её врача Лестока!
– Да мыслимое ли это дело? – вскрикнул Ванька.
– Очень мыслимое, – ответил Семён. – Слушай! Царевна каждый год ездит в день Введения во храм Пресвятой Богородицы в Никольский монастырь. Двадцать первое через несколько дней, наверное, она и в этом году туда поедет; да и с чего бы ей и не поехать, раз каждый год ездит? Возвращается она оттуда поздно вечером. Вот на обратном пути ты подстережёшь её, запрячешь в глухой возок да и увезёшь в Петропавловскую крепость. Только и всего. Тех из сопровождающих, кто добровольно не сдастся, убить! Ты похаживай около дворца. Как узнаешь, что царевна выехала, так беги ко мне, я тебе дам всё нужное. А когда это спроворишь, тогда за Лестока примешься. Каждую среду доктор ходит в ресторан Иберкампфа, на Миллионной. Он там кутит с земляками. Возвращается он поздно и навеселе. Вот ты подстережёшь его, накинешь мешок на голову – да и делу конец!
– Будет сделано, – ответил Ванька.
Отпустив его, Кривой вызвал двух других агентов и поручил им незаметно для Каина следить двадцатого и двадцать второго ноября за царевной и Лестоком. Если заметят, что они вышли из дома, так сейчас же надо отыскать Каина и передать ему, что распоряжение отменяется, но до того ни единого слова ему не говорить. Распорядившись затем подготовкой ловушки для Ханыкова, Кривой стал выжидать дальнейших событий.
В канун Введения Ванька явился к Кривому и с унынием заявил, что царевна в этом году отказалась от поездки в монастырь.
– Уж коли не везёт, так не везёт, Семён Никанорович! – сокрушённо вздохнул Ванька.
Кривой только улыбнулся.
– Ну, авось завтра с доктором счастливее будешь! – сказал он.
Но оказалось, что и тут Ваньке «не повезло»: и Лесток почему-то отказался на этот раз от обычного посещения излюбленного ресторана!
И опять Кривой ничего не сказал, только улыбнулся…
Двадцать третьего ноября Ханыков попался в расставленную ему ловушку. Заснул он в объятиях нововосшедшей звезды петербургского полусвета, девицы Эльзы из Гамбурга, а проснулся в какой-то тёмной каменной конуре. Долго не мог понять Ханыков, что с ним такое случилось. Наконец, когда залитые спиртом мозги несколько прояснились, он сообразил, что его «новоселье» является камерой при Тайной канцелярии.
Место было таково, что наводило на весьма печальные размышления. Но Ханыков только свистнул и стал с философским спокойствием выжидать, что будет дальше.
Вплоть до двадцать пятого ноября он оставался в полнейшей неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы, а двадцать пятого утром его вызвали к допросу.
Допрашивали его в самом застенке. Один палач разжигал жаровню, другой подтачивал зубья разных адских инструментов, третий испытывал дыбу. Картина была не из весёлых, но на спокойное настроение Ханыкова она нисколько не повлияла.