Елизавета Петровна
Шрифт:
Они оба молчали. Положение было томительным и напряжённым.
– И ради этого-то вы примчались в такую рань? – спросила Жанна, чтобы сказать что-нибудь.
– Я должен был сдержать данное слово, а необходимость быть утром в Сен-Клу выяснилась только вчера поздно ночью.
– Но вы могли бы заехать ко мне после окончания своего дела! – улыбаясь, сказала Жанна, ожидавшая, что Суврэ по обыкновению ответит с комическим пафосом что-либо вроде: «Я всегда стремлюсь как можно скорее увидеть свою богиню!»
Но Суврэ с невыразимой нежностью поднял взор на кокетливо улыбавшееся личико Жанны и грустно сказал:
– Я
– Что вы говорите? – вскрикнула Жанна бледнея. – А, понимаю! – продолжала она, понижая голос до трепещущего шёпота. – Дуэль! Какая-нибудь дурацкая, бессмысленная дуэль из-за пустяков, из-за острого словца, дерзкой насмешки! Из-за глупостей ставят на карту жизнь, здоровье, и всё это шутя, легкомысленно, так себе… И вы ещё смели говорить… – рыданием вырвалось у неё.
Но она сама испугалась того, чего чуть не сказала, и замолчала, хватаясь руками за судорожно бившееся сердце. Она хотела бы так много сказать маркизу, но у неё не было слов; только рыдания дрожали в груди да мозг свинцовой крышкой гроба придавливало сознание надвигавшегося горя и отчаяния…
– В делах чести… – начал Суврэ, но замолчал, поникнув головой; он вспомнил, что дуэль действительно вызвана его мальчишеством, что Жанна права; но не всё ли равно?
Они молчали, оба погружённые в скорбную задумчивость. Наконец ржанье лошади маркиза, привязанной им к решётке сада, вернуло его к действительности.
– Моя Электра напоминает, что мне пора, – сказал он.
Жанна подошла к нему ближе и с каким-то отчаянием вскрикнула:
– Но ведь мне говорили, что вы отлично фехтуете!
Как ни казалось странным и непоследовательным это восклицание, но Суврэ с благодарностью взглянул на Жанну. Он понял ту скрытую логическую нить, которая привела её к этому, и ответил, потупив взор:
– Вчера вечером по возвращении из Шуази я получил записку от своего секунданта д'Айена, что его, тоже бывшего со мной в Шуази, уже поджидал секундант противника. Д'Айен просил меня никуда не уходить, чтобы он мог сегодня же (то есть вчера) сообщить мне условия дуэли, так как последняя, по всем признакам, состоится на следующее утро. Поджидая графа, я прилёг на кушетку. Не знаю, долго ли я спал, да и спал ли на самом деле, но только вдруг я увидел, что ко мне подходит покойник-отец, которого я очень любил. Отец положил мне руку на голову и сказал: «Мы скоро опять будем вместе, сынок!» И я понял, что смерть стережёт меня… Напрасно старался д'Айен высмеять меня, внушить мне бодрость… При иных обстоятельствах я не обратил бы внимание на сонное видение, но теперь я с радостью приветствую избавительницу-смерть и заранее покоряюсь…
– Но почему? – со слезами в голосе спросила Жанна.
Суврэ поднял свои усталые, грустные глаза и ответил:
Quand on a tout perdu, quand on n'a plus d'espoir,La vie est un opprobre et la mort un devoire. [39]– Нет! – с силой крикнула Жанна, обвивая руками шею маркиза. – Нет, Анри! Ты не умрёшь, ты не смеешь умереть! Ты должен жить для меня!
– Жанна! – радостным, изумлённым стоном вырвалось из наболевшей груди Суврэ. – Жанна, ты любишь меня, божество моё!
39
«Когда всё потеряно, когда нет более надежды, жизнь – это бесчестие, а смерть – обязанность» («Мерона», трагедия Вольтера).
Вместо ответа Жанна склонилась на его плечо и тихо заплакала.
– Не плачь, богиня моя! – радостно воскликнул Суврэ, покрывая заплаканное личико возлюбленной бесчисленными поцелуями. – Не плачь, моя Жанна! Теперь пусть хоть весь свет восстанет против меня! Я слишком дорожу своим счастьем, чтобы навеки лишиться его в тот самый момент, когда оно наконец-то блеснуло мне! Пусть все мертвецы выходят из гробов, пусть они грозят и предсказывают мне дурной конец – на зависть им я всё-таки буду жить, буду жить для тебя и тобой, Жанна!
Снова послышалось призывное ржанье Электры.
– Пора! – сказал маркиз, нежно вырываясь из конвульсивных объятий Жанны. – Не бойся за меня, любимая!..
– Я хотела бы умереть, чтобы не знать этой тревоги, этих сомнений… Анри, умоляю тебя, когда всё будет кончено, сейчас же лети сюда, чтобы успокоить меня. И поклянись мне, если ты будешь ранен или… Но я не хочу и думать о таком ужасе! Словом, если ты не будешь сам в состоянии успокоить меня, то пусть тебя принесут сюда, чтобы я сама могла ухаживать за тобой!
– Клянусь, дорогая! – торжественно сказал Суврэ и, мягко освободившись от цеплявшихся за него рук Жанны, поцеловал её и хотел выбежать из комнаты.
– Бога ради, подожди минутку! – раздирающим душу голосом крикнула Жанна. – Вот, – сказала она, расстёгивая воротник утренней блузки и снимая с белоснежной шеи довольно массивный, старинный крест. – Надень это, Анри! Не смейся надо мной! Это – святыня, большая святыня! Этот крест спасал в бою и моего деда, и отца!
– Я не смеюсь, дорогая, – ответил Анри, благоговейно целуя крест. – Для меня это во всяком случае святыня, раз он висел на твоей груди!
Он надел крест, в последний раз прижал к своему сердцу Жанну и бросился вон из комнаты.
Жанна с рыданиями упала в кресло.
Вскочив на лошадь, маркиз что есть силы погнал её по направлению к Сен-Клу. Его глаза горели, лицо было полно самой дикой, решительной энергии, и всё его существо радостно трепетало. Он останется победителем в этом поединке! Иначе быть не может, иначе жизнь – просто злая насмешка!
Так домчался он до Сен-Клу, на одной из лужаек которого, около старой, заброшенной мызы, его уже ждал д'Айен.
– Наших противников ещё нет? – спросил его Суврэ, осаживая лошадь.
– Нет, но до срока осталось ещё минуты две. Однако, Анри, я рад, что сегодня у тебя совсем другой вид и настроение, чем вчера!
– Э, милый мой, мало ли что не вообразишь себе под влиянием дурной минуты? – смеясь, ответил Суврэ, соскакивая на землю и подходя к графу с протянутой рукой. – Вчера я поддался непростительной слабости, но неужели ты мог думать, что я действительно жажду чести быть убитым бесславной рукой гасконца, ласкающей за деньги увядшие прелести маркизы де Бледекур?