Елизавета Тюдор
Шрифт:
«Роман» с Алансоном, однако, не оборвался на этой драматической странице французской истории. После Варфоломеевской ночи он впал в немилость у Карла IX и матери за связи с гугенотами, и именно заступничество Елизаветы, намекнувшей Екатерине Медичи, что она все еще раздумывает над его предложением и не может выйти за узника в кандалах, вызволило Алансона из-под ареста. Однако прошло целых шесть лет, прежде чем эта пара вновь ощутила прилив «любви» и потребность в общении друг с другом. Причиной этого стали события в Нидерландах, что указывало на небескорыстную природу их взаимной привязанности.
Алансон, который всегда был активным авантюристом, вмешался в политическую борьбу в этой стране. Пока Филипп II боролся с повстанцами и их лидером Вильгельмом Оранским, он попытался отхватить кусочек Южных Нидерландов и скроить из ближайших к Франции провинций герцогство. Для этого ему требовались союзники и деньги. Елизавета предпочла бы скорее расстаться с деньгами, чем допустить бесконтрольное усиление французского влияния в Нидерландах, и, чтобы удалить герцога
С лета 1578 года к ней зачастили французские послы. Их принимали с большой помпой и провожали обнадеженными. Английский двор насторожился, особенно взволновались убежденные протестанты и фавориты — Лейстер, Кристофер Хэттон, молодой граф Оксфорд. Им не хотелось верить, что королева может вновь вернуться к идее французского брака. Встревоженный Лейстер писал: «Никто не знает, что и сказать; она еще не поделилась ни с кем, по крайней мере со мной и, насколько я знаю, ни с кем другим».
У английских фаворитов появился в это время очень сильный противник — посол Алансона Симьер, внешне веселый, галантный и забавный (за что заслужил от королевы прозвище Обезьяна), но достаточно серьезный человек, чтобы бестрепетно отравить собственного брата (в буквальном, а не фигуральном смысле). Он привез от Алансона письма любви и продолжил старую игру с похищением подвязок сорокашестилетней королевы, при этом Симьер вел себя так вольно, что и сам вполне мог вызвать ревность английских придворных. В честь французов королева дала бал с весьма многозначительным представлением: шестеро влюбленных кавалеров осаждали своих прекрасных дам, и их усилия увенчивались полной победой. Кажется, впервые в придворных аллегорических действах, всегда насыщенных политическим смыслом, в присутствии Елизаветы Любовь одержала верх над Девственной Чистотой и Скромностью. Лейстер был настолько удручен демонстративной расположенностью королевы к браку с Алансоном, что обвинял Симьера в колдовстве и применении приворотных зелий. Ему конечно же не преминули передать, как Елизавета ответила одной из его агентов-фрейлин, осмелившейся напомнить государыне о ее прежней сердечной дружбе с Лейстером: «Неужели вы полагаете, что я настолько забуду себя и свое королевское достоинство, что моего слугу, которого я сама возвысила, предпочту в качестве мужа величайшему принцу в христианском мире?» Несмотря на то что Тайный совет всячески отговаривал королеву от брака с французом и к тому же католиком, она договорилась с Симьером о приезде Алансона инкогнито в Англию на смотрины.
Успешные хлопоты французского посла стоили ему двух покушений на его жизнь, устроенных, по всей вероятности, Лейстером, который исчерпал другие аргументы. Кажется, впервые намерения Елизаветы испугали его, и он принял ее брачные планы всерьез. Граф не мог смириться с мыслью, что в один прекрасный момент он навсегда потеряет королеву, в глазах всего света — его возлюбленную (относительно того, так ли это было на самом деле, и у современников, и у историков всегда оставались сомнения). Но ревнивые муки графа были не более чем тщеславием, ибо он уже давно не пользовался ее прежним безграничным расположением и, более того, тайно женился на Летиции Ноллис, дочери Фрэнсиса Ноллиса — его коллеги по Тайному совету. Тем не менее, видя успехи Симьера, Лейстер изобразил безутешного покинутого возлюбленного, слег в постель, и королева, как обычно, поспешила к больному. В этот момент Обезьяна — Симьер нанес ответный удар. Француз обошелся без наемных убийц, он просто раскрыл королеве страшную тайну Лейстера.
Увядающая женщина была сражена известием о том, что ее Робин, старая любовь и старый друг, в чью преданность она безраздельно верила, сознательно обманывал ее. Для королевы не были секретом его прежние интрижки с придворными дамами и даже то, что одна из них, леди Шеффилд, родила от него ребенка. Если бы он пришел к ней и объявил о своем намерении жениться, она бы обрушила на его голову громы и молнии, возможно, посадила бы на время в Тауэр, но потом обязательно простила бы, как всегда прощала своего Медведя. Но он малодушно скрывал свой брак, чтобы не лишиться почестей и денег, конечно же денег! Более того, наслаждаясь семейной жизнью, он препятствовал тем не менее ее замужеству. Королева была вне себя. Лейстера отправили под домашний арест (хотя первая мысль Елизаветы все же была о Тауэре). Летиции Ноллис отказали от двора. У обиженного графа имелся свой счет к Елизавете, он писал: «Я потратил и молодость, и свободу, и все мое состояние на нее…» Но не неверность, а его малодушная ложь перечеркнули все это в глазах королевы. Прошло немало времени, прежде чем она простила его.
Пока же это неожиданное потрясение подтолкнуло ее в объятия Алансона. Он прибыл в Англию на смотрины летом 1579 года, наименее щепетильный из ее поклонников, готовый на все ради короны и денег; ей же было угодно называть его «самым постоянным и преданным». Алансон провел в Гринвиче две недели среди балов и развлечений. Весь двор, включая дипломатов, делал вид, что не узнает таинственного гостя королевы. Она шутливо называла герцога своим Лягушонком, но ни от кого не укрылось, что он произвел на Елизавету благоприятное впечатление и, как принц-лягушонок в сказке, мог в один прекрасный миг превратиться в их короля. В знак своей любви перед расставанием он преподнес Елизавете подарок, свидетельствующий о его чувстве юмора и изрядной самоиронии, которые она так ценила: золотой цветок, в сердцевине которого сидел зеленый лягушонок со спрятанным внутри миниатюрным портретом самого герцога.
Потерявшей
К весне 1579 года Елизавета на время утвердилась в мысли, что хочет немедленно выйти замуж и иметь детей. Но как поразительно изменилось за это время отношение подданных к ее браку! Взгляды тех, кто прежде умолял ее выйти замуж за кого угодно — католика ли, протестанта ли, тех, кто был готов подчиниться любому ее выбору, терпя от нее выговоры и выволочки за стремление видеть в ней обыкновенную женщину, разительно переменились. Быстрое «политическое самообразование» нации за последнее десятилетие не позволяло им смириться с государем-католиком, да еще французом из клана убийц, устроивших резню в ночь святого Варфоломея. Привыкшие к риторике своей королевы, которая так часто уверяла их, что благо подданных — главная ее цель, они хотели, чтобы теперь она поступила в соответствии с их интересами, а не ее личными планами. Ее капризное дитя, ее любимый народ, потребовало жертвы именно в тот момент, когда поддержка нужна была ей самой. К ней взывали все — советники, аристократы, духовенство, простонародье, с трогательным единодушием ополчившиеся против француза. Не страшась неминуемой опалы, Филипп Сидни писал королеве, что такой консорт, как Алансон, «сильно уменьшит любовь, которую истинные верующие так долго к ней питали». Молодой поэт сумел найти сильные и убедительные слова, взывая к государыне. Говорили, что Елизавета плакала, читая послание благородного юноши. Она не наказала его за дерзкие советы, но дала понять, что на время не желает видеть его при дворе, и, к счастью для себя и английской литературы, он удалился в деревню писать сонеты. С другими доброжелателями королева обошлась более сурово.
Некий Джон Стэббс, убежденный протестант, написал трактат против французского брака Елизаветы, называл Алансона воплощением ветхозаветного Дьявола, который в образе змеи искушает непорочную Еву Англии, Антихристом, посягнувшим на корону и задумавшим погубить «коронованную нимфу». В тех же выражениях запричитали с кафедр и протестантские проповедники. Но нежная «нимфа» вдруг обернулась разъяренной львицей. Она металась, не в силах принять решение, и в раздражении раздавала удары направо и налево. Стэббс, его издатель и печатник были схвачены и приговорены к отсечению правой руки. Королева помиловала лишь печатника. Двое других верных подданных лишились рук при большом стечении народа, что не прибавило симпатий к французам. Один из страдальцев прокричал: «Боже, храни королеву!», второй — подняв над собой окровавленный обрубок, сказал просто: «Здесь я оставил руку истинного англичанина».
Никогда еще королева не пребывала в столь мрачном расположении духа. Она не могла не слышать «гласа народа» и не решалась перешагнуть через собственные сомнения. Не зная, на ком сорвать гнев, она награждала оплеухами своих фрейлин.
Наконец Елизавета решила оставить окончательный приговор на усмотрение Тайного совета. Государственные мужи заседали при закрытых дверях без секретарей тринадцать часов подряд. По окончании долгих дебатов пятеро из них во главе с Берли высказались за брак, семеро, включая Лейстера и Хэттона, — против. Подобный перевес голосов не выглядел убедительным в таком важном деле. Тогда мудрые советники пришли к соломонову решению — послать к королеве депутацию, чтобы спросить ее, к чему она сама склоняется, ибо без этого они не могли вынести свой вердикт. Измученная Елизавета менее всего ожидала подобного поворота. Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь снял бремя с ее души, приняв ответственность на себя… Она настолько расстроилась, что внезапно залилась слезами, и графы Лейстер, Сассекс и Линкольн были вынуждены выслушивать бессвязные слова о том, что она хочет во имя Божьего дела, «ее народа и государства вынести брак и короновать свое дитя», сопровождавшиеся всхлипываниями. Советники, смущенные этой сценой и видом государыни, которую им никогда не доводилось заставать в таком состоянии, тут же согласились на брак, «если ей этого так хочется». Но Елизавета уже взяла себя в руки и не согласилась на такую постановку вопроса: ей нужно было объективное мнение о целесообразности такого шага для страны, совет и, не в последнюю очередь, избавление от единоличной ответственности за решение.