Елизавета Тюдор
Шрифт:
Новая эстетика была принесена в жертву грубой, но эффективной пропаганде. Елизавета вернулась к верному Хиллиарду. Как некий Дориан Грей, наоборот, она жаждала видеть себя на своих портретах вечно молодой. И Хиллиард писал ее, шестидесятилетнюю, белокожей и юной, с рассыпавшимися по плечам девическими кудрями и нежной улыбкой. Он одевал ее в самые причудливые одежды, то чествуя государыню как Звезду Британии, то как Королеву Красоты, то как саму богиню красоты и любви Венеру. Бесконечные Цинтии также продолжали появляться из-под его кисти. Один из его учеников написал королеву в платье, расшитом образцами флоры и фауны подвластных ей земель. Елизавета, украшенная всевозможными гадами и рыбами, выглядела довольно нелепо, но зато была величественна и статна. И несмотря на издержки живописи, ей удалось сделать так, что именно ее величие и стать запечатлелись в памяти потомков.
В последнее десятилетие ее жизни европейская мода была довольно рискованной: дамы носили такие глубокие декольте, что модницам из северной столицы
Пожалуй, самый великолепный из ее портретов поздней поры, наилучшим образом выражающий ее «я», — так называемый «Портрет с радугой» (он приписывается Исааку Оливеру, но, возможно, принадлежит кисти Гирердса-младшего). Елизавета предстает спокойной, умиротворенной, чуть улыбающейся, облаченной в фантастический аллегорический костюм, каждая деталь которого несет в себе глубокий смысл. Ее корсаж заткан райскими цветами, к кружевному воротнику приколота миниатюрная рыцарская перчатка — символ преклонения и верности таинственного поклонника, причудливый головной убор венчает полумесяц, усеянный драгоценными камнями — лунный знак. На левом рукаве извивается змея — аллегория мудрости. В зубах у нее рубиновое сердце, что означает: порывы этого сердца подчиняются мудрому разуму. Великолепная золотисто-оранжевая мантия королевы расшита глазами и ушами — она всевидяща, ей ведомо все. Изящная рука Елизаветы, запястье которой украшено жемчужными нитями, держит прозрачную радугу. Кто же она на этом портрете? Небольшая надпись в правом углу гласит: «Нет радуги без солнца». Она и есть само Солнце.
«Totus mundus agit comedionem» («Весь мир играет комедию») — было написано над входом в один из самых популярных елизаветинских театров. С не меньшим основанием этот девиз можно было начертать над парадным въездом в любой из королевских дворцов. И дело даже не в том, что пребывание при дворе заставляло людей постоянно носить личины и скрывать свои истинные помыслы, чтобы добиться успеха, а в самом укладе дворцовой жизни, которая в каждом своем проявлении была публичной. Никто, находясь при дворе, не оставался наедине с собой, но всегда — на глазах у десятков людей, в перекрестье чужих пристальных взглядов, от которых невозможно было укрыться даже в личных покоях и в самые интимные моменты. И чем выше был статус придворного, тем меньше оставалось у него шансов на подлинно частную жизнь. Королева же невольно попадала в положение примадонны, каждый шаг и жест которой привлекали повышенное внимание.
Дворец как среда обитания был далеко не самым комфортабельным местом, особенно для женщины, провозгласившей себя королевой-девственницей. Ибо абсолютное большинство населявших его людей были представителями противоположного пола: охрана — йомены, составлявшие внешнюю стражу дворца, и отряд телохранителей королевы, церемониальный караул — джентльмены-пенсионеры, отборные красавцы и искусные воины; слуги — повара, доктора, конюхи и т. д. (всего около полутора тысяч человек), женщин среди них можно было отыскать лишь на кухне или в прачечной; все должностные лица и чиновники двора. Наконец, сами придворные — несколько десятков избранных, которым были отведены покои прямо во дворце; среди них лишь горстка фрейлин и личная прислуга составляли женское окружение королевы, ибо для остальных дам ее круга — жен и родственниц министров, членов Тайного совета и других приближенных, не отводилось места для постоянной жизни при их мужьях. Это был мужской мир, скроенный прежними королями по их меркам, для их удобства — для государственных дел, спорта, пиров и холостяцких развлечений. Женщина с естественной для нее потребностью в большем уединении и частном времяпрепровождении с трудом могла найти для этого «экологическую нишу» в любой из королевских резиденций. Их было очень много у Елизаветы, но излюбленными и наиболее часто посещаемыми оставались: Уайтхолл — в самом центре Лондона; Ричмонд — в некотором отдалении от шумного Сити, раскинувшийся среди прекрасных парков; гринвичский дворец Плаценция — место, где она родилась, прекрасная летняя резиденция на берегу Темзы; строгий и величественный Хэмптон-Корт; роскошный Виндзор и несравненный Нансач, оправдывавший свое название — «нет другого такого». Они могли отличаться архитектурой, убранством, но концепция их планировки оставалась неизменной: дворец был открыт для внешнего мира и создан, чтобы ежедневно втягивать в себя сотни людей, прибывавших по делам к высшим должностным лицам и на аудиенции к самой королеве; он принимал и извергал сотни слуг, курьеров, лакеев, тех, кто жил в дворцовых покоях, спешивших по своим делам или чужим поручениям. Он был центром государственной и политической жизни, но одновременно представлял собой нечто вроде оправы, раковины, предназначенной являть публике драгоценную жемчужину, живущую в самом его сердце, — королеву.
Природа политической власти той поры
Каждый день в назначенное время королева и члены Тайного совета выходили в присутственную залу, где собирались весь двор, иностранные послы и все те, кому было дозволено прийти. Елизавета милостиво приветствовала собравшихся, могла заговорить с одним-двумя присутствующими, решить на ходу несколько дел, принять петиции от просителей. В эти короткие минуты контакта с подданными вершились чьи-то судьбы: кого-то королева привечала, и это обещало успех, продвижение, разрешение в его пользу тяжбы, к кому-то оставалась холодна — и это могло быть чревато опалой и безвестностью. У Елизаветы был острый глаз, и она любила извлекать из толпы новых, незнакомых людей, расспрашивая, с чем они пришли к их государыне.
Сразу за присутственной залой располагалась так называемая частная палата, не оправдывавшая, впрочем, этого названия, так как доступ туда был открыт многим придворным. Обыкновенно там проходила королевская трапеза, во время которой дамы услаждали слух королевы игрой на музыкальных инструментах и новомодными песнями или развлекали ее приличествующими обеду танцами. Дюжина фрейлин постоянно несла свой нелегкий караул, дежуря посменно по шесть человек. Они неизменно присутствовали при беседах Елизаветы с придворными (то, что в ту пору сходило за tete-a-tete, на самом деле было tete-a-sept), при ее отходе ко сну, пробуждении, утреннем туалете, принятии ванны, на прогулках следовали в нескольких метрах позади нее (при этом считалось, что королева гуляет одна). Если ей действительно было необходимо остаться одной, следовало по меньшей мере избавиться от присутствия фрейлин, что немедленно давало им повод для сплетен. Они знали все, даже то, чего не видели, и чем меньше им удавалось увидеть, тем больше они строили домыслов и распускали слухов. Уолтер Рэли однажды назвал фрейлин королевы ведьмами: они могут причинить зло, но не в состоянии принести добра.
Помимо утонченных «ведьмочек» доступ в «частную палату» имели члены Тайного совета и придворные высокого ранга. Остальным преграждали дорогу джентльмены-пенсионеры. Однако палата, как всякое социально престижное место, притягивала тех, кому путь туда был закрыт. Тогда возникал столь ожидаемый фрейлинами скандал. В самом начале царствования Елизаветы ее расположение ненадолго завоевал дипломат и умный царедворец Уильям Пэкиштон. Елизавете нравился его юмор, она и сама любила подтрунивать над ним, называя сэра Уильяма «здоровяк Пэкингтон». Двор стал немедленно подсчитывать его шансы на успех, а сам он принял гордонеприступный вид и, чтобы подчеркнуть свою исключительность, стал обедать не вместе с остальными в банкетном зале, а в одиночестве, под звуки музыки. Одно это было способно вывести из себя многих. Когда же он однажды попытался запросто войти в личные покои королевы, ему преградил дорогу лорд-стюард Арундел, который не отказал себе в удовольствии напомнить задавале, что тем, кто не имеет ранга выше рыцаря, положено находиться в зале для аудиенций, а не во внутренних покоях. Блюститель этикета никак не рассчитывал услышать в ответ, что Пэкингтон «знает правила так же хорошо, как и то, что Арундел — наглый, неотесанный подлец». Пока лорд-стюард приходил в себя от возмущения, нарушитель с достоинством проследовал к королеве. Сходный скандал произошел с Лейстером, когда его посыльного с запиской караульный не пропускал во внутренние покои. Граф был страшно оскорблен тем, что кто-то посмел преградить путь человеку из его, Лейстера, свиты, и обещал стереть часового в порошок. Но тот оказался не робкого десятка и опередил фаворита, бросившись к ногам Елизаветы с криками о том, что он лишь выполняет свой долг, защищая ее величество, согласно приказу. Ей пришлось встать на его сторону, а потом долго утешать обиженного Лейстера.
Как типично было это стремление попасть туда, где обитают сильные мира, для особей странной популяции, населявшей дворец, — придворных. Оно привносило в жизнь двора дух постоянного соперничества за самое теплое место под солнцем, которым была она, королева. Недостижимым для большинства горизонтом, за которым усталое светило могло укрыться на время от глаз подданных, были личные покои королевы — ее кабинет, библиотека, спальня с вызолоченным потолком и задрапированная шелками и парчой ванная комната. Но даже во внутренних покоях королева оставалась окруженной камеристками и служанками. С годами Елизавета все чаще засиживалась здесь до утра, играя с кем-нибудь из фрейлин или особо приглашенных друзей в карты или в шахматы.