Эллигент
Шрифт:
Вечером, когда все ужинают, я сажусь на подоконник в нашей комнате и включаю планшет. Мои пальцы трепещут, когда я открываю файл «Дневник». Первая запись гласит:
«Дэвид настаивает на том, чтобы я записывала все события. Итак, здесь творится много плохого, не только для меня, но и для остальных.
Я выросла в доме в Милуоки, штат Висконсин. Я почти ничего не знала о том, что находилось на сопредельных территориях (они называют это «округа»), понимая лишь, что не должна туда ходить. Моя мама трудилась в правоохранительных органах, характер у нее был вспыльчивый. Угодить ей было сложно. Мой папа работал учителем. Помню его мягким, всепонимающим и… бесполезным. Как-то раз они поссорились в гостиной, ситуация обострилась, он схватил ее, а она его застрелила. В ту ночь, пока она похоронила его тело во дворе, я собрала свои вещи и потихоньку ушла из дома. Больше я маму не видела.
В нашем городе вечно что-то случалось. Большинство родителей моих друзей пили, или были глупы, или постоянно орали как бешенные, или просто давно не любили друг друга. Но никто не обращал на это внимания. Уверена, что мое исчезновение стало очередным эпизодом в длинном списке происшествий за тот год.
Я знала, что если отправлюсь к каким-нибудь чиновникам, пусть даже и в другом районе, то меня вернут к маме. А я никогда больше не смогла бы посмотреть ей в глаза, без того чтобы не вспомнить лужу крови моего отца, растекающуюся по ковру. Поэтому я побрела в маленький поселок на Окраине, где люди обитают в халупах, выстроенных из брезента и алюминия. Они живут тем, что собирают отбросы, а обогреваются, сжигая старые бумаги, потому что наше правительство не в состоянии о них позаботиться. Все его силы уходят на попытки удержать город от распада: ведь сто с лишним лет война разрушала наше общество. А может, правительство уже ничего и не хочет. Я не знаю.
Там я увидела, как взрослый мужчина избивал ребенка. Я ударила его по голове доской, чтобы заставить прекратить, и он сразу умер. Тогда мне исполнилось тринадцать. Я побежала. Какой-то парень, похожий на полицейского, догнал меня и затащил в фургон. Он не застрелил меня на ближайшей обочине и даже не отправил в тюрьму, как я того опасалась. Он вывез меня в безопасную зону и провел мою генетическую экспертизу. Он сообщил мне об экспериментах в городах, и о том, что мои гены чище, чем у других людей. Даже показал мне на экране компьютера мою генетическую карту в качестве доказательства.
Но ведь я убила человека! Как и моя мать. А Дэвид заявил, что это – не то же самое, поскольку я не собиралась его убивать, а пыталась защитить маленького ребенка от гибели. Но я-то знала, что моя мама тоже не хотела убивать папу. Какая, в сущности, разница? Произошел ли несчастный случай или все было преднамеренно, результат-то один…
Я была абсолютно в этом уверена. Тогда Дэвид рассказал мне о том, что произошло давным-давно, когда люди попытались улучшить свою природу, но кончилось все тем, что сделали только хуже. Наверное, здесь есть доля правды. А может, я просто хотела поверить ему».
Закусываю губу. Сейчас в Бюро люди сидят в столовой, едят, пьют и смеются. В нашем городе происходит то же самое. Вокруг меня – обыкновенная жизнь, а я торчу здесь, одна. Прижимаю планшет к груди. Моя мать была здесь. Значит, в коридорах Бюро – не только мое настоящее, но и мое прошлое. И мама будто вселяется в мою душу. Смерть не стерла ее образ, он там – навсегда. Холодный воздух просачивается под рубашку, я содрогаюсь.
Юрайя с Кристиной заходят в спальню, о чем-то болтая. Уверенность Юрайи успокаивает меня, а на мои глаза внезапно наворачиваются слезы. Они с Кристиной подбегают ко мне.
– Ты в порядке? – с тревогой спрашивает Кристина.
Я киваю.
– Где вы, ребята, гуляли?
– После самолета мы заглянули в диспетчерскую и понаблюдали немного за городом, – отвечает Юрайя. – Там ничего не изменилось. Дура Эвелин, ее прихлебатели и все такое прочее, но иногда кажется, что смотришь фильм.
– Жуткое и угнетающее кино, – бормочу я.
– Не знаю, если кому-то интересно увидеть, чешу ли я себе зад или что я съел на обед, то проблемы скорее у него, а не у меня, – пожимает плечами Юрайя.
– Как часто проиходит подобное, сэр? Постарайтесь вспомнить как можно точнее! – хихикаю я, а он пихает меня локтем.
– Извините, что вмешиваюсь в ваш чрезвычайно ученый диспут, – говорит Кристина, – но я с тобой, Трис. Я чувствовала себя отвратительно, словно делала что-то позорное. Думаю, мне следует держаться подальше от диспетчерской.
Она показывает на планшет у меня на коленях, на экране которого светятся слова моей матери.
– Что там у тебя?
– Моя мать прежде жила здесь. Ну то есть она – не отсюда, но пришла сюда, а когда ей исполнилось пятнадцать, ее отправили в Чикаго под видом лихача.
– Твоя мать… – удивляется Кристина.
– Ага, – киваю я. – Выглядит безумно. А еще она написала дневник и передала его Бюро.
– Ничего себе, – восхищается она.
Потом продолжает мягким тоном:
– Но ведь здорово, что тебе его дали? Теперь ты сможешь узнать о ней больше.
– Еще бы. И вообще, я больше не реву, и перестаньте пялиться на меня как на больную.
Беспокойство мигом слетает с лица Юрайи.
– И я подумала, – вздыхаю я, – что в каком-то смысле тоже принадлежу этому месту. Может, оно станет моим домом.
Кристина хмурится.
– Наверное, – неуверенно произносит она.
Но я благодарна ей за поддержку.
– Ну… – тянет Юрайя, – я не способен где-нибудь почувствовать себя как дома. У меня этот фокус уже не получится.
Он прав. Мы всегда и везде останемся чужими: и в экспериментальном городе, и в Бюро. Для нас все круто изменилось, и назад ничего не вернуть. Вероятно, каждый должен построить убежище внутри себя – в глубине своей души.
В комнату заходит Калеб. На его рубашке темнеет пятно от соуса, но он вроде бы ничего не замечает. В его взгляде есть некое «интеллектуальное обаяние». На минуту мне становится любопытно, что такого он успел разведать.
– Привет, – говорит Калеб и направляется ко мне, но тормозит на полпути.
Прикрываю экран планшета ладонью и молча смотрю на брата.
– Ты что, вообще не собираешься со мной общаться? – ворчит он.
– Если она начнет это делать, я умру от шока, – ледяным тоном отчеканивает Кристина.
Я отворачиваюсь. Как же мне иногда хочется обо всем забыть, вернуться к тому времени, когда мы не выбрали еще себе фракции.
20. Тобиас
– Не надеялась, что увижу тебя, – произносит Нита.
Она ведет меня за собой, и я замечаю татуировку, выглядывающую из-под ворота ее рубашки, но не могу разобрать изображения.
– Здесь тоже делают тату? – спрашиваю я.
– Кое-кто, – отвечает она. – У меня на спине – разбитое стекло, – и она умолкает, словно решает, стоит ли делиться со мной чем-то личным. – Я сделала ее потому, что это имеет отношение к повреждениям. Шутка своего рода.
Опять слово «повреждение», которое постоянно вспыхивает и затухает в моей голове после того генетического теста. А шутка – совсем не смешная даже для самой Ниты. Она выплюнула объяснение так, будто у нее стало горько во рту.
Мы шагаем по одному из кафельных коридоров, почти пустому в самом конце рабочего дня, затем спускаемся по лестнице. Синие, зеленые, фиолетовые и красные огни пляшут на стенах, их цвета меняются ежесекундно. Туннель на выходе широк и темен, и только странные огоньки освещают нам путь. Плитка совсем старая, даже через подошвы я чувствую, насколько она выщерблена и грязна.
– Эта часть аэропорта была полностью переделана и расширена, когда они перебрались сюда, – поясняет Нита. – После Войны за Чистоту лаборатории находились глубоко в подвалах, чтобы сохранить их в случае нападения на Бюро. Теперь здесь появляется только обслуживающий персонал.
– Значит, мы должны встретиться с кем-то из них?
Она кивает.
– Работа в обслуживании – это нечто. Почти все мы «ГП» – генетически поврежденные, результаты неудачных экспериментов в городах или их потомки. Есть и здоровые, вытащенные оттуда, как мать Трис. Правда, у нас нет ее генетического преимущества. А ученые и руководство являются «ГЧ» – генетически чистыми, они – потомки тех, кто никогда не подвергался модификации. Имеются, конечно, исключения, но их мало, я всех могу пересчитать по пальцам.