Элоиза и Абеляр
Шрифт:
Школяры, именно школяры получали в тот день в свою власть «жезл», то есть палочку руководителя хора, знак силы и авторитета, ведь этот день называли «праздником жезла» и к участию в нем допускались только те, кто отличался широтой мышления и щедро открытым для других кошельком, прочие же, то есть глупцы и скупердяи, были обречены на позор и осмеяние школярами.
«Все вон те пусть удалятся подальше от празднества, ведь их жезл ненавидит. А вот эти пусть приблизятся, те, чья правая рука готова дать, чей кошель готов открыться».
Магистр Пьер Абеляр, несомненно, принимал участие в этих празднествах. Его возраст был совсем не помехой и не отделял его от толпы, на которую он оказывал несомненное влияние. Жажда познания, стремление к совершенству в этой толпе школяров сопутствовали друг другу, шли, как говорится, рука об руку и превосходно уживались с беспокойством, неугомонностью и буйством; обжоры, пьяницы, спорщики, забияки, а порой и распутники, парижские школяры были, однако же, очень требовательны к себе и к другим, когда речь заходила о рассуждениях и умозаключениях, о доказательствах
Сам же Абеляр вовсе не таков. Что-то непохоже, что он много и усердно постится, — его лицо лучится здоровьем и красотой молодости. Ему всего лишь 35 лет или около того, все в нем в высшей степени превосходно: и ученость, словно вдохнутая в него высшей силой, и теперь она переливается через край, и его дарование как в области диалектики и богословия, так и в области преподавания, и живость и острота ума, его красноречие, наконец, его обаяние, ибо он очень хорош собой, он красив, чрезвычайно красив, и это обстоятельство, несомненно, играет особую роль в упрочении его авторитета. «Кто, вопрошаю я, не спешил взглянуть на тебя, когда ты появлялся на людях, и кто не провожал тебя жадным взором, напряженно вытягивая шею, когда ты удалялся? Какая замужняя женщина, какая девушка не томилась по тебе от страсти в твое отсутствие и не воспламенялась страстью при виде тебя?» Кто из женщин не мечтал, чтобы ее ласкала бы эта прекрасная рука, чей указательный палец поднимался, когда господин наставник произносил некий силлогизм и тем подчеркивал его значение? На улицах Сите Абеляр заставлял прохожих оборачиваться ему вслед, ведь слава его давно уже была столь велика, что перешагнула через границы, обозначенные стенами монастыря собора Нотр-Дам. «Был ли кто из королей или из философов, кто мог бы сравниться с вами в славе? Какая страна, какой город, какая деревня не горели желанием видеть вас?»
Вместе со славой пришло и благосостояние, настоящее богатство.
«Какие бенефиции, то есть прибыль, и какую славу приносили мне мои ученики, о том вам должна была сообщить широкая молва», — пишет Абеляр. Да, он заставлял учеников оплачивать свои лекции и занятия, и это было вполне нормально, но в то время в большинстве своем преподаватели жили довольно бедно, а он зарабатывал денег много, поскольку много было у него учеников. Некоторые из преподавателей, его современников, похоже, терзались угрызениями совести из-за того, что им приходилось обучать молодых людей премудрости за деньги, но подобные угрызения, казалось, не мучили Абеляра. Оплата труда преподавателей всегда представляла собой общественную, социальную проблему, таковой она является и в наши дни, равно как и в эпоху Абеляра. Вопрос этот был неизменно также и вопросом совести, ибо люди всегда вопрошали себя: «До какой степени позволительно продавать сокровища разума, познания в области священной науки?» Но, однако же, всегда вставал вопрос и о том, не правомерно ли, чтобы преподаватель жил за счет своего преподавания, подобно тому, как священнослужитель живет за счет доходов от своей службы у алтаря? Чтобы как-то разрешить сию дилемму, для учителя (школьного) было предусмотрено право получения бенефиция, то есть определенного денежного дохода, позволявшего ему жить. Похоже на то, что сам Абеляр в школе собора Нотр-Дам получал так называемую пребенду [17] каноника, к коей присовокуплялась плата за уроки, по крайней мере от тех учеников, которые могли ее вносить. Правда, следует заметить, что наставник юношества, злоупотреблявший требованием подобной платы, подвергался в ту эпоху суровому осуждению современников. Подобно Бальдерику Бургейльскому, который бичевал «продажного учителя, торгующего продажными речами… учителя, наполняющего уши ученика только в том случае, если тот наполнил его сундук…», клеймили позором таких учителей и многие другие. И Бернар Клервоский тоже возвысил свой голос против тех, «что желают учить таким образом, чтобы продавать свою ученость либо ради того, чтобы извлекать из нее деньги, либо для того, чтобы возвыситься и получать всяческие почести». Абеляр получал одновременно и деньги, и почести, похоже, не испытывая по сему поводу ни смущения, ни тревоги.
17
Пособие, назначаемое собором. — Прим. пер.
Он
«Нежная дружба — вот в чем заслуга клирика; что бы ни говорили другие, они — люди очень одаренные; клирик весьма ловок, нежен и любезен».
Разумеется, под термином «клирик» (clerc) мы будем иметь в виду то, что им обозначалось в эпоху Абеляра, а именно: это не член высшей церковной иерархии и не священнослужитель, а вообще человек грамотный, образованный; сам Абеляр в своих письмах совершенно без всякого различия употреблял термины «школяр» и «клирик». В тот период было создано множество стихотворений и поэм в форме спора либо двух мужчин, либо двух женщин, в ходе которого каждая из сторон выступает в пользу либо рыцаря, либо клирика.
«Мой надевает пурпурную мантию, твой носит латы; твой живет в сражениях, мой — на своей кафедре; мой читает и перечитывает повествования о подвигах героев древности, он пишет, ищет и размышляет, и все это для своей подруги».
Итак, героиня одной из подобных поэм превозносит достоинства своего друга-клирика. Разумеется, в песнях голиардов предпочтение тоже отдавалось клирику. В них говорилось примерно следующее: «Из-за своей учености, как и из-за своих нравов именно клирик — самый способный в любви». Так порешил совет бога Любви, созванный для того, чтобы наконец разрешить нескончаемый спор, главный вопрос которого так и оставался открытым.
Ну так вот, если когда-либо и существовал на свете очаровательный, способный обольстить любую женщину, одаренный всеми возможными превосходными качествами и ума и тела клирик, то это, конечно, был Пьер Абеляр.
Глава II.СТРАСТЬ И РАЗУМ
О, Боже! Кто может год или два пылать любовью, себя не раскрывая? Ибо любовь не в силах таиться
«Жила тогда в том же самом городе Париже некая юная девица по имени Элоиза».
Так могла бы начинаться какая-нибудь сказка: жила-была… Но нет, это не сказка, а история, происшедшая в жизни, история пережитая, и пережитая с таким напряжением, с проявлением такой великой душевной силы, что на протяжении многих веков она хранит в неприкосновенности свою власть порождать в людях волнение и сочувствие.
Эта юная девица по имени Элоиза, проходя по улицам, заставляла оборачиваться ей вслед. О ней говорили, и говорили не только в Париже. Ее репутация ученой девицы была такова, что весть о ней распространилась очень быстро по школам и монастырям, вообще в той среде, что именовалась «миром людей образованных». «Я прослышал о том, что некая женщина, еще скованная узкими рамками нашего времени, посвящала себя изучению грамоты, обретению учености и, что особенно было редкостью, постижению мудрости; я слышал также, что все удовольствия мира, все его легкомысленные пустяки и все его соблазны не могли отвлечь ее от мысли об учебе».
Человек, написавший эти слова, был в ту пору еще совсем молодым монахом, правда, из числа активнейших интеллектуалов своего времени, потому что в возрасте двадцати трех — двадцати четырех лет от роду он уже руководил монастырскими школами в Везеле, в тени и прохладе, под сводами совсем недавно возведенной монастырской церкви. Находясь на вершине холма в Бургундии, Пьер де Монбуазье, в очень юном возрасте вступивший в Клюнийский орден (в семнадцать лет он дал обет в монастыре в Соксилланже) и еще не получивший имени Петра Достопочтенного, каковым его нарекут позднее, иногда размышлял об Элоизе, об этой незнакомой девушке, весть об уме которой и о ее тяге к учению привлекла к ней внимание современников. Ведь она в то время была совсем еще юной девушкой, почти девочкой-подростком, но, по слухам, уже занималась изучением философии, уже читала философские трактаты, хотя вроде бы и не собиралась посвящать свою жизнь какой-нибудь обители. Когда какая-нибудь монахиня всецело погружалась в науки, когда она в стремлении получить образование забывала обо всем, это было вполне естественно, когда такая монахиня сначала становилась «грамматисткой», а затем и «теологи-ней», «богословкой», как напишет позднее Гертруда Хельфтская (или Эйслебенская), это было в те времена делом обычным и не вызывало удивления. Но чтобы молодая девушка, живущая в миру, не помышляла бы ни о чем, кроме обретения познаний, находясь в возрасте, когда другие девушки все свои дни посвящали только нарядам и заботам о своей внешности, чтобы у нее не было иных помыслов, кроме как об увеличении своих знаний, чтобы она с успехом «штурмовала» те «берега философии», что «отталкивали и отвергали» столь многих мужчин, — да, здесь было чему удивляться! «Когда весь мир представляет собой самое печальное и жалкое зрелище всеобщего равнодушия к учению, когда мудрость не находит себе места, я уж не говорю о женском поле, откуда она изгнана совершенно, но даже и в умах мужчин, вы при проявлении вашего усердия и вашего восторженного воодушевления возвысились над всеми женщинами, и мало найдется мужчин, коих вы бы не превзошли». Так выразит позднее свои мысли и чувства Петр Достопочтенный, обращаясь к Элоизе с посланием, в котором он признавал, что еще в юности был поражен сопутствовавшей ей славой.