Эмансипированные женщины
Шрифт:
Пани Ляттер отстранилась от дочери.
— Нет еще, — сухо сказала она.
Затем села в кресло и, опустив глаза, заговорила обычным тоном:
— Я дам тебе еще двадцать пять рублей на марки, только пиши мне каждый день.
— Каждый день, мама? Но ведь могут быть такие дни, когда я совсем не буду выходить из дома. О чем же тогда писать?
— Мне не нужны картины тех мест, я их более или менее знаю, мне нужна весточка о тебе. Впрочем, пиши когда хочешь и что хочешь.
— Во всяком случае, двадцать пять рублей зря не пропадут! — заискивающе сказала панна Элена. —
— Ада откроет тебе кредит, я ее просила об этом. Но, Эленка, будь бережлива! Я знаю, ты можешь быть благоразумной, и во имя рассудка еще раз прошу тебя: будь бережлива!
— Уж не думаете ли вы, мама, что я стану сорить деньгами? — с гримаской спросила панна Элена.
— Нет, не думаю, денег для этого у тебя нет. Но я боюсь, хватит ли тебе до конца поездки. Видишь ли, при наших… при наших средствах мы не можем позволить себе ничего лишнего.
Панна Элена побледнела и, схватившись руками за подлокотники, откинулась на спинку дивана.
— Тогда, может, мне… может, мне лучше не ехать? — спросила она сдавленным голосом.
— Нет, отчего же! Съезди, развлекись; но помни, ты должна быть бережлива. Я сказала тебе о нашем положении для того, чтобы предостеречь тебя от ошибок.
Панна Элена бросилась на шею матери и со смехом сказала:
— А, понимаю! Вы пугаете меня, мамочка, для того чтобы я была рассудительна и думала о завтрашнем дне. Как сказать, может, я уже сегодня думаю об этом, может, моя поездка скорее окупится, чем все проекты Казика? Я тоже умна, — шаловливо прибавила она, — как знать, не привезу ли я вам оттуда богатого зятя. Ведь я, пожалуй, стою миллионера.
Лицо пани Ляттер прояснилось, глаза заблестели; однако к ней тотчас вернулось прежнее суровое спокойствие.
— Дитя мое, — сказала она, — я не стану скрывать от тебя, что ты красавица и можешь, как и Казик, рассчитывать на блестящую партию. Но я должна тебя предостеречь. Я тоже была недурна, была счастлива…
Она поднялась с кресла и заходила по кабинету.
— Да, я была счастлива! — с иронией в голосе говорила она. — Но все оказалось обманчивым, за исключением труда и забот. Чувство остывает, красота вянет, остаются только труд и заботы. На них ты можешь рассчитывать, а больше ни на что. Во всяком случае, — прибавила она, останавливаясь перед панной Эленой и глядя ей в глаза, — ничего не предпринимай и даже не замышляй, не посоветовавшись со мною. У меня такой богатый опыт, что хоть моих детей он должен уберечь от разочарований. А ты настолько рассудительна, что должна верить мне.
Панна Элена обняла мать и, прижавшись головой к ее плечу, тихо сказала:
— Так у нас с вами, мамочка, нет никаких недоразумений? Вы не сердитесь на меня?
— С чего ты это взяла? Мне будет грустно, очень грустно. Но если ты найдешь счастье…
В кабинет постучали. Вошел служитель и доложил, что приехали кареты.
— Камердинер пана Сольского здесь? — спросила пани Ляттер.
— Тот, что должен ехать с барышнями за границу? Он ждет.
— А Людвика готова?
— Она прощается со слугами, а вещи ее уже отосланы на вокзал.
— Попроси панну Аду
Служитель вышел, а пани Ляттер увлекла дочь в свою спальню, где над аналойчиком висело распятие из слоновой кости.
— Дитя мое, — произнесла пани Ляттер изменившимся голосом. — Ада благородная девушка, ее любовь много для тебя значит, но не заменит тебе материнского глаза. В минуту, когда ты выходишь из моей опеки, я вверяю тебя богу. Поцелуй крест!
Эленка коснулась губами распятия.
— Стань на колени, дитя мое!
Эленка медленно опустилась на колени, с удивлением глядя на мать.
— О чем мне молиться, мама? Разве я уезжаю далеко или надолго?
— Обо всем молись: чтобы бог тебя не оставил, хранил, тебя от бед и… мне ниспослал утешение. Молись, Эля, за себя и за меня. Может, бог скорее услышит детскую молитву.
Панна Элена все больше удивлялась. Опустившись на одно колено и опершись об аналойчик, она с беспокойством смотрела на мать.
— Разве человек всегда настроен молиться? — робко спросила она. — К чему это, мама? Бог и без молитвы поймет наши желания, если… если он слышит нас.
И она медленно поднялась.
— Боже милостивый, боже праведный! — хватаясь за голову, шептала пани Ляттер.
— Что с вами, мамочка? Мама!
— Несчастная я, — тихо произнесла пани Ляттер, — самая несчастная из матерей, я даже не научила вас молиться. Казик ни во что не верит, смеется, ты сомневаешься, услышит ли бог молитву, а я… я даже не знаю, как убедить тебя. Приходит для меня час расплаты за вас и за все.
Она схватила дочь в объятия и со слезами целовала ее.
— Лучше уж мне остаться, — сказала Эленка с отчаянием в голосе.
Пани Ляттер отстранила ее и вытерла глаза.
— И думать об этом не смей! Поезжай, развлекись и возвращайся, умудренная опытом. О, если бы вы преуспели в жизни, я была бы счастлива, даже если бы мне пришлось стать хозяйкой в каком-нибудь пансионе. Едем! У меня нервы разыгрались, и я говорю бог знает что.
— Ну конечно, мама, у вас разыгрались нервы. Я так испугалась! А вам припомнились, наверно, старые времена, когда люди, уезжая из Варшавы в Ченстохов или даже Прушков, заказывали молебны о путешествующих. Нет сегодня ни таких опасностей, ни такой наивной веры. Вы, мама, сами это прекрасно понимаете.
Мать слушала ее, опустив глаза.
Они вышли в кабинет, и пани Ляттер нажала кнопку звонка. Через минуту появилась заплаканная Людвика, готовая уже в дорогу.
— Помоги барышне одеться, — велела пани Ляттер. — Чего ты плачешь?
— Страшно уезжать так далеко, барыня, — ответила та, всхлипывая. — Барышни говорили, что где-то там загибается земля. Если бы я раньше знала, не решилась бы ехать на край света. Одно меня утешает, что паспорт уже в руках и святого отца увижу.
Через несколько минут пани Ляттер с Эленкой и Людвикой сели в карету, простившись с пансионерками, которые, по совету панны Жаннеты, преподнесли Эленке букет цветов и, по собственному почину, пролили потоки слез, хотя и без достаточных к этому оснований.